Тексты пьес

Преподавательский состав в ГИТИСе был уникальным: Александр Сергеевич Поль вел историю западной литературы. На его лекции ходили из других вузов. Это были не лекции, а шампанское. И он всегда рассказывал то, чего в книжках не было. Благодаря ему были прочитаны горы книг. Помню, пришла я сдавать экзамен (а я была отличницей и получала повышенную стипендию) и вытянула билет: один вопрос по Байрону, а второй про «парнасцев». То ли я лекцию пропустила, то ли еще что-то, трудно сказать, но ответа я не знала. Подхожу к нему и говорю: «Александр Сергеевич, можно я возьму второй билет?» Он отвечает: «Тогда я не смогу тебе пятерку поставить!» — «Я не знаю про «парнасцев», наверное, пропустила лекцию». — «Значит так, ты идешь в читальный зал, читаешь про «парнасцев» и приходишь ко мне». Я пришла, когда все уже сдали. Он говорит: «Представляешь, как все здорово: во-первых, я ставлю тебе пятерку, а во-вторых, ты знаешь, кто такие «парнасцы».
И еще один случай. В билете мне попался вопрос: «Французские современные романы». Не помню, какой именно роман, потому что успела прочитать только 4 странички из него (почему-то была уверена, что точно не попадется он мне, а вышло наоборот). Когда Александр Сергеевич спросил, читала ли я роман, я со страшной наглостью говорю: «Да, читала». — «Вы знаете, перед вами отвечала девушка, я и ее спросил, читала ли она этот роман, она сказала, что читала, а на вопрос: «О чем он?», ответила, что о наводнении». И у меня начались спазмы и гомерический хохот, потому что все четыре первые страницы, которые я прочла, были о наводнении. Какое счастье, что он не задал мне тот же вопрос! Он говорит: «Видите, вам смешно». Взял мою зачетку и поставил пятерку.
Историю западного театра преподавал нам профессор Макульский. Он сам получал такое удовольствие от того, как он говорил, от своего голоса, от своей вальяжной походки. Мы слушали его лекции, разинув рты. Экзамены ему сдавать было невероятно просто: если ты знаешь предмет, то отвечаешь беспрерывно, а он сидит и подремывает. Стоит сделать паузу — твоя погибель подошла. Тут он тебя засыплет вопросами.
Прекрасный профессор Тарабукин вел у нас изобразительное искусство. Только благодаря Тарабукину я люблю и знаю архитектуру. Знаю все церкви, все перекрытия, знаю, как определить, старая ли церковь. Мы сами цеплялись к нему с расспросами, так нам было интересно. Своими познаниями о живописи я просто покорила его. Поскольку мы жили в Ордынском тупике, примыкающем к Лаврушинскому переулку, папа каждое воскресенье водил меня, еще девчонку, в Третьяковскую галерею. Часа два мы проводили в одном зале. Сидели на скамеечках, которые там стояли, и рассматривали сначала одну стену, потом другую. На следующее воскресенье — другой зал. Я могла закрыть глаза и сказать, на какой стене какие полотна висят, какой и почему художник мне нравится. Именно папа научил меня понимать живопись, хотя не имел никакого отношения к искусству.
Сейчас в Третьяковке я чувствую себя несколько неуютно, потому что все здесь по-другому. Мои любимые полотна висят не на «моих» местах, к которым я привыкла.
Тарабукина я сразила тем, что своей любимой картиной Крамского назвала «Портрет Льва Николаевича Толстого», при том, что всем нравится «Незнакомка». Я же рассказывала долго, какие у Толстого на портрете глаза, какие полутона, какой фон. Потом мы были невероятно дружны.
Да, педагоги в самом деле были у нас великолепные. Мы прочитывали перед экзаменами кипы книг. Я научилась очень быстро читать: «Ярмарку тщеславия» Теккерея прочла за ночь, правда, по диагонали.
ГИТИС я всегда вспоминаю с любовью. Хотя почувствовала обиду, когда не получила приглашения на юбилейный вечер. Имена окончивших с красным дипломом консерваторию высечены на стене. Если бы ГИТИС пригласил хотя бы своих «красных» дипломников на юбилей… Да Бог им судья! Я помню только хорошее.
Параллельный режиссерский курс вел Юрий Завадский — необыкновенно красивый человек, с молодой стройной фигурой, летящей походкой — он так и оставался всю жизнь принцем Калафом. Общаться с ним было легко и весело. Он любил женщин и умел ценить их ум и красоту. Даже расставаясь с ними, умел оставаться другом. А главной женщиной его жизни была Галина Уланова. Уже после их расставания он сидел на всех ее спектаклях и посылал ей огромные букеты неведомых тогда нам цветов.
Я его узнала довольно близко уже после ГИТИСа: он создал при ВТО мастерскую для молодых режиссеров. Мы съезжались из разных городов, ходили вместе на спектакли, ездили на премьеру в другие города, а потом спорили до хрипоты, и из всех этих споров Юрий Александрович умел выкристаллизовывать точные критерии. Я глубоко поняла его после лермонтовского «Маскарада». Все в спектакле было необычно: оркестр как действующее лицо, дирижер — дирижер нашей жизни.
Арбенин — Леонид Марков — красив, но демонически эгоцентричен. Для него жизнь — это он, и все остальное существует для него и ради него. А Звездич — Вадим Бероев — прямая противоположность — любит жизнь, любит (как ни парадоксально) Нину.
Весь спектакль построен на их дуэли. К сожалению, побеждает Арбенин, гибнет Нина. Для меня Звездич — это Лермонтов. С его жизненной трагедией.
Для Юрия Завадского театр был всем. В жизни это был одинокий, неприспособленный, удивленный большой ребенок. Как-то сломался его автомобиль (театр находился тогда на площади Журавлева): «Как же я доберусь до дому?» — «Юрий Александрович, метро-то совсем рядом». — «Правда, а сколько стоит билет?» — «Пять копеек». — «Так дешево?!»
Или однажды я пригласила его домой на обед в Ордынский тупичок. Дом без лифта, старой постройки, высокие лестничные пролеты. Он на пятый этаж просто взлетел, иначе и не скажешь, а ведь лет ему было немало, удобно устроился в кресле и вскинул ноги на столик: «Человек должен чувствовать себя свободно. Прилично то, что удобно». Ему все у меня нравилось, и я чувствовала себя с ним необыкновенно комфортно. Он умел дарить себя людям. Его любили женщины. И не удивительно, что в него была влюблена Марина Цветаева, посвятившая ему целый стихотворный цикл «Комедиант».

Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
— Ах, Вы похожи на улыбку Вашу!
Сказать еще? — Златого утра краше!
Сказать еще? — Один во всей Вселенной!
Самой Любви младой военнопленный,
Рукой Челлини ваянная чаша.

Друг, разрешите мне на лад старинный
Сказать любовь, нежнейшую на свете.
Я Вас люблю.— В камине воет ветер.
Облокатясь — уставясь в жар каминный —
Я Вас люблю. Моя любовь невинна.
Я говорю, как маленькие дети.

Друг! Все пройдет! — Виски в ладонях сжаты, —
Жизнь разожмет! — Младой военнопленный,
Любовь отпустит Вас, но — вдохновенный —
Всем пророкочет голос мой крылатый —
О том, что жили на Земле когда-то
Вы — столь забывчивый, сколь незабвенный!
25 ноября 1918

МОЙ ГРИША
Куйбышев, ныне Самара. Мой первый театр. Евгений Александрович Простов
Минуты, дни или года
Промчатся в этот вечер.
Любовь одна,
И ночь одна — до встречи.
Андрей Дементьев
Когда мы сдали актерское мастерство, нам предоставили возможность выбрать любой периферийный театр для прохождения практики, уже не пассивной, а активной: помогать режиссеру ставить спектакль, предлагать свои идеи и так далее. Меня послали в куйбышевский ТЮЗ. Подруга моей мамы жила в Куйбышеве. И еще там в то время работала Женя Устинович, актриса, окончившая ГИТИС. Мы с ней очень дружили. Так что я приехала в город, где у меня были знакомые люди. Работала с главным режиссером ТЮЗа, помогала ему во всем, но притягивал мое внимание великолепный драматический театр. Прихожу я однажды на спектакль, водевиль назывался «В сиреневом саду», раскрываю программку — и первая фамилия, бросившаяся в глаза — Аннапольский. Какая красивая фамилия. Гриша на сцене был необыкновенно красив. Его голубые глаза при свете рамп становились необыкновенно василькового цвета. Он был хорошо сложен и очень хорошо пел (у него был драматический тенор), поскольку, работая в Ташкенте, учился в консерватории. Он поет: «Я пронесу вас на руках по саду, пусть звезды и луна увидят нас». А Нина Сильверс: «Нет, нет. Не надо». Он берет ее на руки, носит по сцене. Мне все безумно понравилось. На следующий вечер Женя пригласила меня к себе в гости. Прихожу, а у нее сидит Гриша. Мы проговорили весь вечер и влюбились до потери сознания. Всю ночь гуляли у Волги и целовались, целовались…
Это было 27 сентября, 28-го мы договорились встретиться после его репетиции. Встречу назначили у Жени. Репетиция заканчивалась в три, и в три я его уже ждала, а его нет. Три часа — его нет. Четыре — нет, половина пятого — нет. Я решила, что поспешила с поцелуями, и он обо мне не так подумал. В десять минут шестого прилетел взмыленный Гриша: Простов дожимал репетицию (был на выходе «Иван Грозный»). Мы сидели, о чем говорили, я и не помню. Женька кормила нас обедом. Потом вышли на улицу, шел дождь, просто ливень, а он пошел меня провожать. И под этим проливным дождем мы часа полтора стояли и целовались. Домой я пришла вся мокрая. А на следующий день, 29 сентября, в день моего рождения, я уезжала из Куйбышева. У Гриши в этот день был спектакль. Меня провожало огромное количество народа: актеры ТЮЗа, Женька, главный режиссер филармонии, пианист, который думал, что я выйду за него замуж…
Гриша примчался, когда поезд уже должен был отходить. В синем прорезиненном плаще (тогда все в таких ходили), под мышкой коробка шоколада с огромным красным цветком. Я стою в этой толпе, он хватает меня за руку и говорит: «Извините, мне надо сказать вам что-то очень важное». Заводит меня в вагон и говорит: «Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж». Я говорю: «Я тоже этого хочу». Все. И поезд ушел.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49