Тексты пьес

Эскиз декораций я должна была сделать со студентом Суриковского училища. Это был слегка лопоухий парень с тонкой шеей, а звали его Энар Стейнберг, теперь уже известный художник. Эскиз получился невероятно красивый: все в бело-розовых тонах. Все действо происходило в вишневом саду, только выезжала фура со старинной мебелью и одним огромным окном. Красиво и образно. У меня было два главных героя — Раневская и Петя. Пухлая тетрадь, которую я сдала Алексею Дмитриевичу, вернулась ко мне вся исчерканная красными чернилами, но там, где я говорю о Трофимове, стояли пять восклицательных знаков и заметка: «Не знал, что ты такая умница».
Возле Раневской три восклицательных знака! Он заметил самое главное. Он похвалил меня! Я переделала всю работу. Потом я всегда следовала его примеру. Каждому творческому человеку, и тем более начинающему актеру, надо сказать, что у него хорошо. А если только все крыть и говорить, что все плохо, — он увянет, как цветок. Уже работая в театре, если мне нужно было чего-то добиться от актера, я говорила, что вот вчера на репетиции он делал эту сцену совершенно фантастично. «Как?» — слышала я, и показывала ему то, что мне требовалось. Он думал, что это его находка, и выполнял с удовольствием мою задачу. Актеры, как дети, я их безумно люблю.
Но вернемся назад. С того момента я обрела крылья, стала многое понимать, и даже почувствовала себя любимицей Алексея Дмитриевича Попова. Однажды я сказала ему: «Алексей Дмитриевич, надо быть мужиком, чтобы стать режиссером». Он мне в ответ: «Только если ты останешься бабой, ты станешь режиссером мужского плана. Не забывай, что ты женщина, никогда не забывай». И даже в книге, которую он подарил мне, было написано: «Желаю тебе оставаться такой, как ты есть, и стать режиссером мужского плана».
Потом был экзамен по мастерству. Ставили «Двенадцатую ночь» Шекспира, мне опять дали героическую роль — Оливию. Но тут я их перехитрила. Она у меня получилась иной: характерной, взбалмошной кривлякой, ломакой, капризулей, ненавидящей Орсина. Когда к нам приехал театр из Англии и привез свою «Двенадцатую ночь», я поняла, как я была права.
Виолу, любви которой я страстно добивалась, играла, и надо сказать, прекрасно Неля Федорова, любимица Марии Осиповны. У Нели был детдомовский характер, она была очень способная и очень хваткая.
На выпускной экзамен пришли мама и сестра Иттуля. Мне надели парик из золотых волос (золотые кудри были мне к лицу). Когда я не была занята в сцене, то сквозь щелочку в занавесе выглядывала в зрительный зал — мама с Иттулей покатывались со смеху. Поэтому я решила, что мы играем гениально. А после спектакля выяснилось, что смеялись они оттого, что мы, вслед за нашими сокурсниками — иностранцами, вдруг заговорили с акцентом.
Вот еще одна смешная история. Как-то в Малом театре проходили гастроли Парижского театра французской комедии. Билеты достать было невозможно, да и нам, студентам, не по карману. Тогда мы и все наши «иностранцы» выстроились эдакой делегацией и, показывая из конвертов уголки старых билетов, прошли мимо всех милиционеров. Но билетерш-то не обманешь! Поэтому, когда дошли до билетерш — ребята наши сзади надавили, и мы колбасой прорвались в зал. Шел «Сид» Корнеля. Спектакль был великолепен. Тогда я впервые увидела, как монологи в три страницы проговаривались в мгновение ока. Это была особая школа.
Наш курс был очень дружным. Ребята огорчались, что Кац-Сорскую (а именно такую фамилию я носила) каждый вечер провожал новый парень. Алексей Дмитриевич по этому поводу сказал: «Что ж, значит у нее нет никого».
И еще вспоминаю Веселину Ганеву. Отец ее был уж очень большой шишкой в Болгарии. К дням ее рождения самолетом присылали огромные желтые чемоданы с бесконечными сладостями, выпечкой, закуской, вином. У Веселины, доброй, прелестной девочки, начался роман с Петей Лацко, венгром по национальности. Они были влюблены друг в друга, как можно быть влюбленными только в восемнадцать. Всюду были вместе, вместе готовились к экзаменам. Она написала об этом своему отцу, и он хлопотал на самом высоком уровне, чтобы получить разрешение на брак дочери с иностранцем (тогда это приравнивалось к измене Родине). Уже было сшито белое платье. И тут в Венгрии началось народное восстание против социалистического режима и Петя, казавшийся таким «нашим», оказался по ту сторону баррикад. После провала путча он эмигрировал в Париж. Тут даже всесильный папа Веселины ничем не мог помочь. Свадьба расстроилась. Казалось бы, все. Но было у этой истории интересное, хотя и немного грустное, продолжение.
Спустя много лет Веселина (тогда уже жена известного болгарского писателя, мать взрослой дочери) приехала к Марие Осиповне и рассказала о случайной встрече в Париже. На Елисейских полях снимали показ моделей. Дефилировали невероятно красивые манекенщицы. Веселина со своей приятельницей смотрели и обменивались впечатлениями по-болгарски. Вдруг одна из манекенщиц спросила: «Вы болгары?» — «Да». — «А вы не знаете Веселину Ганеву? Мой муж, Петер Лацко, столько о ней рассказывал». — «Нет, — ответила Веселина, — я не знаю». Но что она пережила в эти мгновения?! Вернувшись в гостиницу, она прорыдала, упав на кровать, два часа. Все старое, далеко спрятанное, ожило. Так закончилась эта «лав стори». И у Нели Федоровой была любовь с нашим однокурсником, венгром. Он сделал ей предложение, но пожениться им не разрешили, сломав еще две судьбы. Неля работала в одном периферийном театре, я потеряла ее след. Вот такие бывали трагедии.
Марьяша очень остро чувствовала все происходящее на курсе. Она была нашей общей матерью. Именно она создавала ту особую ауру, атмосферу творчества, которая отличала курсы Кнебель и Попова от других. Это были курсы бунтарей, спорщиков. Марьяша, маленькая, худенькая женщина, так похожая на хрустальную вазу, которая в любой момент от неловкого движения может разбиться, на самом деле была очень твердым человеком. В борьбе за свой «метод действенного анализа» она всегда была готова идти до конца. Мы иногда до хрипоты выясняли суть: есть ли разница между «методом физических действий» и «методом действенного анализа». Марьяша предлагала попробовать и то и другое.
Мария Осиповна жила и дышала нами. Ей хотелось, чтобы каждый из нас стал цельной личностью. Помню наши поездки всем курсом к ней на дачу. Марьяша всегда готовила нам какой-нибудь сюрприз, и лицо ее светилось такой хитроватой, детской улыбкой. Мы были ее счастьем. Не только мы, но и все студенты следующих курсов. Мы были ее дети, ее жизнь, ибо жила она только работой.
В ГИТИСе на предпоследнем курсе была так называемая пассивная практика. Мне повезло. Я ее проходила в Вахтанговском театре. Попала на репетицию моей любимой «Чайки» Такой Аркадиной, как Мансурова, я больше никогда и нигде не видела. Это было пламя. Одни только руки, руки, руки… Это был ее второй план. Лорнета хватало только на одну репетицию: она его ломала. Какой же это был темперамент! Ее Аркадина была безумной женщиной, раздираемой двумя страстями: любовью к Тригорину и дикой жалостью к своему сыну.
Но мое сердце на этих репетициях принадлежало Юре Любимову. Он репетировал Треплева. Его образ был необычен: обворожительный мужчина, он был талантлив и просто сразу брал вас в плен своего обаяния. Невероятный умница, он понимал, и какова его мать, и кто такой Тригории. Нина была для него всем. Когда она появлялась, для него больше ничего и никого не существовало: только она одна Его Треплев был борец, ненавидевший даже самое малое зерно бездарности и в окружающих, и в себе самом. Постоянное недовольство собой, стремление к внутреннему очищению. Создавался образ не просто писателя, который требует от всех: «Новые формы нужны, новые формы!» Его Треплев ненавидел тригоринские штампы, его всеядность, его умение приспосабливаться к любой ситуации. Встречи с Тригориным выливались в дуэль (к сожалению, актер, репетировавший Тригорина, мало чем ему помогал). Треплев Любимова ближе к финалу смотрел на себя будто со стороны, будто глазами Чехова, как бы говорил: «У меня не хватает ни сил, ни таланта отстоять свое. Значит, надо уйти». Его последняя сцена с Ниной, его желание удержать ее — желание жить! И вдруг пауза… И мы понимаем, что он сдался. Это стало понятно еще до выстрела.
Сколько лет прошло, а я все это помню. Ну, конечно, моя влюбленность в Юру Любимова была тихой и тайной. При его появлении мне становилось трудно дышать. Ко мне, девчонке, он был очень внимателен: в перерывах подходил и спрашивал: «Ну, как? Как я эту сцену сделал? Может, стоило немного по-другому?» Он прислушивался к моим словам. Ему это было важно. И это не было игрой. Он понимал, что такое сидеть и молчать!
Потом была премьера. В магазине рядом с театром я купила огромный букет гербер. В букет я вложила записку со словами Нины Заречной, обращенными к Тригорину: «Если тебе когда-нибудь понадобится моя жизнь, приди и возьми ее». Подписи не было. Он так и не узнал, от кого был букет. В моем сердце это невероятное тепло к нему, очень талантливому актеру и очень чуткому человеку, осталось навсегда. После этого я не пропускала ни одного его спектакля, ни в Театре Вахтангова, ни на Таганке.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49