Тексты пьес

Плохо, когда Аннапольская использует те или иные приемы Равенских. Не будем чересчур придирчивы к молодому режиссеру. «Смятение» — пьеса для постановки очень нелегкая, и в общем-то (вот это слово!) Аннапольская со своими задачами успешно справилась».
Почему я акцентирую внимание на этом «и в общем-то». Наум Лейкин, который написал эту рецензию, лет за восемь до нее сочинил стихи:
Я в тупике Ордынском ни разу не бывал,
И вдруг тупик Ордынский меня околдовал.
Где б я ни находился, я думаю в тоске
О милом и заветном Ордынском тупике,
Я думаю с тоской о жителях его,
Хотя из них покуда не знаю никого.
Это о моем Ордынском тупике. Это обо мне. У нас был такой поэтический, такой красивый роман. Он предложил мне выйти замуж за него. Я сказала: «Нет». Именно поэтому выражение «в общем-то» меня кольнуло. Или ничего не пиши, или не употребляй таких слов. Потому что у меня о том времени осталось прекрасное романтическое воспоминание. Но мы все люди.
Мне очень жалко, что в «Смятении» всего два или три раза смогла сыграть актриса И. Синова. Она пришла вместе с А. Емельяновой из ГИТИСа. Это была очень трепетная актриса, которая так и не раскрылась в театре. С одной стороны, ей ничего не давали играть, с другой — она не умела бороться. У нее, к сожалению, не было силы воли, и она не смогла выстоять. Мне жаль, что она не состоялась как актриса. В ней было очень много заложено природой. То же можно сказать о Емельяновой, которая играла у меня маленькую роль, но как она играла! Это — ГИТИСовские. Его выпускники умели нести второй план. Они не жалели своего сердца. Куда бы я ни приезжала после ГИТИСа, первое, что я спрашивала: «ГИТИСовцы есть?» И брала их в свои спектакли. Я знала — эти люди меня поймут, мы найдем общий язык. Это будет удача.
Наши отношения после этого спектакля с Борисом Ивановичем Равенских очень испортились, но и он, и я старались держать себя в руках и этого не показывать. Более того, он мне сказал, что если я захочу поставить еще один спектакль, — он мне разрешает.
Я нашла пьесу. Меня, как я уже говорила, всегда тянуло на романтику, а эта пьеса была написана непрофессионалами — тремя инженерами из Норильска: одна девушка и два парня. «Город влюбленных» — пьеса о Норильске. Этим они меня и купили. Среди действующих лиц было много молодежи. Была великолепная мысль, что человека привезли туда в кандалах (он там сидел в тюрьме), и именно он, инженер по профессии, стал самым большим патриотом предприятия. Именно этот человек хотел, чтобы комбинат был самым лучшим, чтобы рабочим там жилось хорошо. А другой инженер, который приехал туда делать карьеру, приехал добровольно, оказался подлецом. И молодежь стояла горой за человека, который раньше сидел. Это было очень ново для того времени.
Вообще Норильск построен на крови и костях тех людей, которых туда ссылали.
Главную роль сыграл Лёша Локтев. Его игра была великолепна. Тут я хочу сказать, что у Бориса Ивановича была еще одна слабость. Он не любил, когда муж и жена играли в одном театре, а если они еще, не дай Бог, любят друг друга, — беда! Так он не взял в свой театр жену Высоцкого Людмилу Абрамову. Не взял жену Лешки Локтева. Он не взял Гришу. Он считал, что семьи мешают работать.
Пьеса шла очень трудно. Сначала мы переделывали ее, чтобы выстроилась эта главная мысль. А потом, когда я вышла на сцену и только-только «развела» черновой набросок спектакля, в это время у меня тяжело заболел отец. Заболел так, что мы понимали — это конец. Я подошла к Борису Ивановичу (он знал, что такое для меня отец), и он сказал: «Да, да. Конечно. Будь до конца с ним. Мы подождем».
Через неделю Борис Иванович вызвал комиссию из Московского отдела культуры и сказал: «Вот я вам сейчас покажу спектакль, так называемый спектакль, который делает молодой режиссер. Она абсолютно беспомощна. Я должен в него вмешаться, это дело моей чести». И он показал.
Мне передали это… Я пришла в театр и заявила: «Если до папиной смерти вы посмеете прикоснуться к этому спектаклю, вас накажет Бог». И ушла.

МОЙ ОТЕЦ
Он научил нас верить в жизнь, не опускать руки,
и помнить, что из каждого положения есть
минимум два выхода
Она едина до конца —
Святая верность идеалам.
Стань продолжением отца
И честен будь в большом и малом.
Андрей Дементьев

Это был удивительный человек. Старше мамы на двадцать два года, он в то же время был самым молодым в нашей семье, самым жизнеутверждающим. Он был виноделом, причем жизнь свою выстроил сам.
Когда ему было 15 лет, из Самарканда он уехал в Крым — в Царское Никитское Ботаническое училище, которое тогда там существовало. Учился он так, что после окончания училища его послали на 5 лет на стажировку во Францию, во французские подвалы.
Папа в совершенстве знал французский язык и каждый раз нам говорил: «Девочки, ну давайте выучивать хотя бы по одной фразе!» Мы же были дикие лентяйки, что я, что Иттуля, так языка и не выучили. А папа… До последних дней у него был учебник французского языка. Он сидел, что-то выписывал, у него были книги на французском языке, он их продолжал читать. Это при том, что отец два раза сидел, ну, как многие интеллигентные люди. Первый раз его посадили за то, что в Самарканде у него был собственный дом, значит, должны были быть бриллианты, золото, драгоценности. Ни золота, ни драгоценностей у папы не было. Маме сказали. «Аечка, идите в ювелирный магазин и купите большую-большую золотую цепь, и попросите, чтоб там вам ее разрезали на равные кусочки. Идите и выкупайте мужа».
Два куска этой цепи, мамины золотые часы с бриллиантиком, папино золотое кольцо… Когда она стала снимать свое обручальное кольцо, к следователю кто-то вошел, и он сказал: «Мы с рук не снимаем». Так у мамы обручальное кольцо осталось. На следующее утро папа был дома. А второй раз папу посадили в 37-м, но это уже как полагалось. Самарканд — маленький город, сажали все руководство более-менее крупных предприятий. Винодельческий завод в Самарканде был крупным предприятием, значит, посадили главного винодела — папу, главного спиртовика — Де Валье. Я его запомнила. Это был француз, предки которого в 1812 году остались в России, а потом вот поселились в Самарканде. Посадили и директора завода Авакьянца. Когда папу вызвал следователь, а папино чувство юмора — это было нечто, ему было предъявлено обвинение в том, что он эстонский шпион. Папа говорит: «Ну почему я эстонский шпион, я и в Эстонии никогда не был, ну напишите французский шпион, я ведь все-таки 5 лет прожил во Франции».
Потом люди, которые вместе с ним вышли из камеры, рассказывали об их житье-бытье. Была одна большая камера: уголовники, политические — все вместе. Спать можно было только на боку, прижавшись друг к другу, и руководил поворотом папа. Он говорил: «Приготовились, раз, два, три», — и все переворачивались. Потом он из хлебного мякиша делал шахматы и учил всех играть. Его обожали в камере. А чтобы папа подписался под тем, что он эстонский шпион, его поставили в такой каменный мешок, где даже присесть было нельзя, и ему на голову все время капала капля воды. Когда папуля вышел из тюрьмы, на голове у него была шишка — на том месте, куда падала та самая капля. Так эта шишка у него до самой смерти и осталась.
Мы праздновали два дня рождения папы. Когда в 38-м сняли одного из руководителей НКВД, выпустили часть народа. Вот и выпустили их всех троих. И папуля, он такой мудрый был, им сказал: «Надо уезжать из Самарканда, причем немедленно». — «Ну, Илья Самуилович, все прошло, все забыто», — ответили они. — «Вы уж мне поверьте, надо уезжать из Самарканда», — сказал папа и уехал в Ташкент, потому что винодельческий завод в Ташкенте — это уже было мелкое предприятие. А директора и спиртовика снова забрали в 38-м году, и больше они не вернулись. Поэтому 10 мая — второй день рождения папы, когда он вышел из тюрьмы и уехал. Он даже оставил нас всех в Самарканде, потому что друзья сказали: «Да, мы поможем». Мы переехали позже. Маме говорили: «Если вы не видели Илью Самуиловича на дегустации, вы не знаете, что это за человек!» Он говорил о винах, как о женщинах. Папа очень любил Омара Хаяма, всегда его цитировал:

Вина! Вина! Не то умру от жажды.
Воды? Вода не так вкусна.
Я пил ее однажды.

О каждом вине у него была припасена новелла или история. Когда он уже работал в Москве, его постоянно приглашали на все большие дегустации, чтобы он о каждом вине рассказывал, какой у него аромат, какое послевкусие. То есть папа брал вино в рот и потом говорил: «Послевкусие — это то, что должно оставаться от вина». На все его юбилеи приезжали со всего Союза виноделы.
Однажды был очень смешной случай. Моя мама и сестра очень похожи друг на друга. И вот на одном из юбилеев стоит папа с Иттулей, а то ли из Армении, то ли из Грузии приехал человек, который не видел его лет 20, наверное. Он идет к ним навстречу: «Илюшечка, Аечка, а вы-то совсем не изменились!» А с папой рядом была Иттуля.
Однажды в Москве папу снова вызвали на Лубянку и спрашивают: «Скажите, пожалуйста, Илья Самуилович, почему у вас такое странное название вина: «Узбекистан»? Это что — узбекский стон? Папа отвечает: «Да нет, это просто по-узбекски узбекская страна, называется «Узбекистан».
Я вспоминаю о папе всегда, когда мне трудно. Я недаром начала эту книгу с того, что надо уметь выбирать родителей. Он был уникальный человек. Несмотря ни на что, всегда говорил: «Из каждого положения есть минимум два выхода. И никогда не надо сдаваться». Когда был юбилей Никитского ботанического сада, по-моему столетие, ему прислали приглашение, потому что из выпускников Никитского Царского Ботанического училища во всем Союзе остался один папа. И когда они с мамой шли по залу, где происходило торжество, все поднялись. Папа подарил коллективу сада огромную книгу «Садоводство и виноградарство» — сейчас она выставлена в музее Никитского ботанического сада. На книге сделана надпись: «Лучшему ученику Илье Кацу» и подпись: «Охременко». Сын этого человека в то время работал в саду, и папа вручил ему эту книгу.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49