Тексты пьес

Поэтому, когда почти шестьдесят лет спустя после окончания учебного заведения они встретились вновь, было естественно, что кто-то предложил:
— Ребята, а не махнуть ли нам в горы?
Все было, как прежде. Предрассветный холодок, шарящий в треугольнике распахнутого ворота, рваная копоть листвы, еще не набравшей цвета в рассветных лугах, упругость дороги под подошвами кроссовок от самых дорогих фирм. Впрочем, прежде кроссовок не было. Как не было и сложностей с затягиванием ремней на изрядно отросших животах. Но — нам ли быть в печали по поводу такой незначительной подробности!
Швыряя в друг друга шутками, насвистывая мотивчики из модных оперетт начала века, ребятишки одолели первый поворот. И тут… тут сзади раздался  ноющий голос:
— Если вы меня не возьмете, я все скажу маме, и она больше не пустит вас в горы.
Путники замерли, озираясь по сторонам. Никого, дорога пустынна. Только внизу, у подножия, громоздилась черная махина задумчивого и надменного лимузина. Лимузина, известного всей Швейцарии, ибо принадлежала машина одному из самых могущественных банкиров страны. А потом раздалось:
— Возьмите меня на закорки, если не возьмете, я все скажу маме, и она больше не пустит вас в горы.
Из-за поворота показался статный седовласый господин властительный банкир. Ренэ.
Когда Иосиф Леонидович рассказывал нам эту историю, в ее правдивости уже никто не сомневался. К тому времени почти все самые неправдоподобные приключения Прута получили подтверждение. Сражался вместе с Буденным? Прошу: вот фото, я, конь и Семен Михайлович. С Жуковым на дружеской ноге? Не угодно ли: другой фотодокумент — я в гостях у маршала.
Сюжеты о швейцарской юности многим поначалу тоже казались вычитанными из книжек. Не надо забывать, что для моих сверстников, да и людей постарше зарубежный мир, вообще был лишен плоти, как бы и не существовал на самом деле. «Железный занавес» — не занавес с закулисьем, а высокая ограда, оцепившая страну, жизнь
Каково же было мое изумление, когда однажды у нас дома Ончик наперебой с моей мамой начали тасовать подробности студенческого бытия в Швейцарии. Мама тоже кончала Лозаннский университет. Но то — мама. Молодость родителей всегда отодвинута от нас, как времена Столетней войны. Там могло быть всякое и где угодно. Но — Ончик! Ончик — вечный ровесник всех современных москвичей, участник нашей сегодняшней жизни, человек без возраста! Откуда он-то раздобыл все эти дореволюционные излишества? А вот поди ж ты…
…Повествование в любом жанре, не говоря уж о мемуарном, требует расслабления читателя на забавностях. Требует, если угодно, баек. Уже одного этого обстоятельства было бы достаточно, чтобы включить в книжку главу о Пруте. Собственно, не о подлинном Пруте, заслуживающем более вдумчивого разговора, а пересказа нескольких его автоапокрифов (продолжи я начатое, конца бы не увидеть).
В моем обращении к памяти о Пруте, как я поняла, был и другой призыв, более существенный.
Однажды в какой-то малознакомой компании Прут занимал собравшихся очередной порцией своих «живых картинок». Все хохотали. Только какой-то безвестный куцеголовый гражданин соблюдал незамутненную мрачность. Когда расходились, он придвинулся к Ончику и деловито подвел итог происходившему:
— Товарищ Прут, юмор является вашей сильной стороной.
По дороге домой я сказала:
— А на мой вкус, ваша сильная сторона в умении проживать жизнь много раз, да еще без скучного будничного сора, житейских мерзостей.
Обычно скорый на реакцию Ончик на минуту задумался. Потом произнес:
— Видишь ли, у самого красивого, вкусного яблока в сердцевине может притаиться червяк. Надкусишь, и все нутро сведет от отвращения. Это —
жизнь. А воспоминания — это яблоко, у которого только аромат и облик. И никакого риска надкусить червя.
Так Прут когда-то определил для меня стремление написать эту книжку. Хотя в те времена и мыслей о ней не было. У читателя может быть любое восприятие, неприятие или безучастие к рассказу. Но люди моего прошлого, их поступки, память моя о них — то яблоко. Аромат без риска надкусить червя повседневности. От которой в текущей жизни нет-нет да и сведет от отвращения нутро.
Знаменитости, запечатленные на фотографиях рядом с Прутом, отнюдь не оказывали ему снисходительного расположения. Отнюдь. Тяга к его обществу была внеранговой и даже лестной.
Однажды мы с мужем решили совершить круиз вдоль советского Черноморского побережья. С большим трудом достали билеты на первоклассный теплоход, ведомый прославленным капитаном.
На пирсе встретили Прута. Он тоже отправлялся в вояж.
— Так, — сказал Прут. — Предъявите билеты. Так. Места — не люкс. Ничего, поместим в лучшем виде. Капитан обеспечит комфорт путешествия,
обслужит по высшей категории.
«Капитан? Этот знаменитый капитан будет нас обслуживать?» — скептически усмехнулась про себя я.
Капитан ждал у трапа. Ончик был встречен как персона королевских кровей, мы как высокопоставленные сопровождающие персону.
Был люкс. Была обслуга. Все было. Жаль, мне не довелось попользоваться привилегиями па всю катушку: я была беременна и полпути провела у борта, поганя невинные воды Черного моря.
— Когда ждем потомство? — поинтересовался Прут. — Сообщите.                       И о дальнейших акциях такого рода — извещайте.
Мы исправно ставили Ончика в известность о  появлении новых членов семьи.
И на протяжении сорока лет в день рождения  нашей дочери Ксении или внучек раздавался неизменный звонок Прута: «У нас сегодня ответственный день?»
Все дни рождения друзей, их детей и внуков были помечены в записной книжке Они. О, сколько же их было! И ни разу он не забыл ни о ком.
Но вот Ончика не стало, уже некому было вспоминать домашние даты.                   В день рождения внучки Кати мы с дочерью Ксенией почти одновременно сказали: «Первый раз без поздравления от Прута». И почти тут же раздался звонок: «Сегодня Катин день? Пруты поздравляют ее». Звонила Леночка, Онина жена, она не давала сгинуть традициям мужа, а может, и самому его присутствию в мире.
Был в этом почти потустороннем привете читаемый смысл. Мастер притчи, он сам стал притчей. А у этого жанра нет бытовых, временных границ.
Не было временных, возрастных границ и у друзей Ончика. Мои сверстники. Годящиеся ему, по меньшей мере, в дочери, сыновья и тут же — друзья юности. Один из них, наиболее любимый Прутом, — Леонид Осипович Утесов, Ледя, как звал его Ончик. Он меня с Утесовым и познакомил. Подружили меня с Леонидом Осиповичем уже годы и другие общие дела, события.
Сегодняшняя многодецибеловая шизофрения поп-фанов вокруг шоу-звезд по сравнению с необъятной любовью к Утесову — «Фанта» супротив дорогого коньяка: пузырей много, а ни аромата, ни крепости. Его любили всей душой, всем народом.
Утесов был понятием. О том, что он значил для  миллионов почитателей, я, хоть малым штришком, постаралась рассказать в своей телепрограмме «Старый патефон».
Глава XI
Остров Утесова
(Леонид Утесов)

Казалось, он плывет по Десне, зеленый кораблик под зелеными парусами, подгоняемый рыжими всполохами огня. Во всяком случае, мне так кажется сейчас. Но клочок суши посреди бурлящей от взрывов воды был неподвижен, как и положено острову. Более того, к этому беззащитному, робкому в своей пасторальности островку можно было приложить традиционную квалификацию стойкости: «неприступная крепость».
Хотя не было у крепости не только фортификаций и стен, даже мирных строений на нем не существовало. И все-таки беззащитность его была лишь пейзажной.                     У острова были защитники.
Пятеро наших солдат, которых немцы уже неделю не могли выбить с островка.
Ночами обстрелы прекращались, видимо, немцам жаль было тратить на эту горсточку зелени не только снаряды, по и сон.
И тогда пятеро солдат, не таясь, разводили костер, садились вкруг него и пели. Пели песни Утесова. Так получилось, что все они пятеро, пришельцы из разных краев России, были страстными поклонниками знаменитого певца. И по общему согласию, решили окрестить свой непокорный плацдарм — Островом Утесова.
Много лет спустя один из тех солдат рассказал мне эту историю. Она зацепилась мне за сердце, за память, и мы с композитором Марком Фрадкиным даже задумали написать песню «Остров Утесова». Но, как часто бывает, — только задумали…
Однако Леониду Осиповичу историю острова я пересказала.
Близость утесовской дачи сообщал уже на подъезде к ней пахучий ветерок. Плотно набитый ароматом антоновских яблок, встречал он гостей. Дачу Утесова обнимал старый яблоневый сад, и по осени рваная глухая морзянка падающих на землю плодов возвещала их спелость.
Окружал дачу и новый забор, в котором уже не первый месяц недоставало одного пролета, отчего машины прибывающих предпочитали почему-то пользоваться не воротами, а этой незаживающей дырой.
Однажды, приехав в гости к Леониду Осиповичу, я спросила: «В чем дело? Когда же, наконец, будет завершено строительство забора?»
— А, — грустно махнул он рукой, — есть силы, над которыми человек не властен. Я вот — бесправный раб рабочих, которые строят дачу. Захотят — они придут, захотят — пропадут на месяц. Захотят — привезут материал, захотят — увезут… Я обречен только смиренно ждать и потакать всем
их прихотям.
— Господи! — возопила я. — Да они должны за  честь почитать строить самому Утесову! Вот знаете…
И тут я рассказала про Остров Утесова. Он был растроган, даже, пожалуй, смущен, что за ним водилось нечасто.
Мы сидели в саду, и ветер, набитый ароматом антоновских яблок, небрежно прошелся мимо нас, оповещая поселковых мальчишек, что сад открыт для их опустошающих набегов.
— Нет, это черт-те что, — не унималась я, — распустили вы своих строителей!
Леонид Осипович посмотрел на меня в лукавом размышлении и поднял указательный палец:
Хотите психологическую задачу?
Давайте.
Вот я подумал: в один прекрасный день мне осточертеет эта бесконечная строительная мука и я скажу рабочим: «Ребята, забирайте себе все: дачу,
участок, сад — все отдаю». Что они мне скажут?
А действительно, что? — не нашлась я.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32