Тексты пьес

Эту застенчивую улыбку запомнили люди у Максима. Застенчивую и одновременно озорную. Решительный и бескомпромиссный Максим умел быть чутким и деликатным. Чирковская деликатность, скромность стали нарицательными для людей, знающих его. Не могу не обратиться еще к одному воспоминанию.
Мы с Чирковым отдыхали в Гаграх. День был смиренный, отчего волны, горбатящие море, тоже выглядели подвластными людской дрессуре. Мой муж и Борис Петрович решили «кунуться». Едва отплыв, ощутили, что их неостановимо относит от берега и одолеть лицемерную волну им не под силу.
Леша отчаянно, но безуспешно барахтался, истязая водные холмы, призывая на помощь. А Борис Петрович обреченно и безмолвно замер, швыряемый стихией вверх-вниз: ему казалось неловким досаждать людям своей бедой.
Слава Богу, неведомый загорелый атлант ринулся в воду и на могучих руках вынес поочередно терпящих бедствие.
Кстати, приключение это получило забавное продолжение, уже не имеющее отношения к Борису Петровичу.
Года два-три спустя после гагринской водной процедуры я гостила под Сочи у своих друзей Екатерины Павловны Тархановой и ее мужа Юлиана Львовича Шварцбрейма. Юлик, замечательный архитектор, строил там очередную «госдачу» для кого-то из правящих боссов.
Зодчий он был на диво, о чем свидетельствует и тот факт, что человек с его фамилией был допущен к «телу» правителей.
Сегодня, следуя примеру неподкупного Радищева, «взглянув окрест себя», обнаруживаешь не только поджарые торсы элегантных офисных зданий, но и обрюзгшие туши новоявленных усадеб. «Чудища», что «Обло… стозевно и лаяй», лают — надрываются, оповещая путников о количестве денег у владельцев этих архитектурных мутантов.
В годы же, о которых мой рассказ, архитектура жила под лозунгом «борьбы с излишествами». А, попросту говоря, зодческую мысль дальше унылого параллелепипеда не пускали. Как пелось в куплетах блистательного самодеятельного коллектива «Кохинор», в фантазии архитектора «павильончик был как бомбоньерка», а, пройдя «инстанции», обращался в «типовуху».
Неудивительно, что осмотрев сочинскую стройку, я сказала Юлику:
— Ну, тут-то вам красота — выдумывай что хочешь!
К моему удивлению, Юлик задумчиво покачал головой:
— Нет, так тоже неинтересно. Скажу, чтоб ступеньки были из золота, — положат. У них для себя ограничений не существует. А расточительность в способах претворения идеи не лучше казенных регламентов. Искусство отвыкает искать.
При этом разговоре присутствовал один из помощников Шварцбрейма, тут же встрявший:
— Ерунда, Юлиан Львович, искусство это — гуляй душа! Что задумаю — могу. Хоть Тадж-Махал на льдине.
Заявление такого рода должно было исходить именно от подобного персонажа-, был он один в один герой-строитель с плаката «Енисей покорен!» (Надо отдать должное советским плакатистам. Их модели всегда будили у женщин неясные грезы об адюльтерном прошлом или будущем.)
Может быть, в силу этой подсознательной оккультности соцреализма я была готова откликнуться на энергичные ухаживания моего плакатного знакомца, которые он начал с места в карьер и не оставлял во все дни моего гостевания у Кати.
Готова. Но не поддалась порыву, ибо ухажер мой допустил непоправимую промашку: он прислал мне объяснение в стихах. Стихи были чудовищно  бездарны. Любовь к поэзии одолела во мне порыв  к любви плотской.
Когда я, путаясь в оправданиях, что-то промямлила моему госстроевскому трубадуру, он произнес скорбно и гордо:
— А ведь я рисковал ради вас жизнью. Я же спас вашего мужа.
Оказалось, он и был тот безвестный атлант, что выволок на гагринский пляж Лешу и Бориса Петровича.
Хотела в повествование о Чиркове вписать эту сочинскую пастораль, исключительно следуя наказам драматургии: «Завязка—развязка», чтоб стрельнуло пресловутое «ружье из первого акта». Но, дойдя до «золотых ступенек» госдачи, подумала, что к Чиркову это имеет прямое отношение.
Разумеется, смех сказать: глянешь на сегодняшнее обиталища всяких олигархов и квазиолигархов да сравнишь их с застойными госдачами, и, похоже, жители последних аскезу приняли. Нет, конечно, не в скитах век коротали. Но все же — бедновато, бедновато, хотя, по тем временам, шик-блеск. Да и иных именитых деятелей искусств правители обласкивали: дачей могли одарить, а уж «самых-самых» и городским особняком.
У Чиркова ничего этого не было. Дачей не обзавелись. Лето обычно проводили в обожаемой ими деревне Свистуха на Яхроме, где бесконтрольно владели березовыми стайками, водоемом, затканным кувшинками, да плотными поселениями маслят в ближнем ельнике.
Трехкомнатную квартиру в «высотке» получили, когда Бубка уже подрастала.
Событие это как раз последовало за нашим знакомством. При первой встрече, дома у Саши и Нюши Галичей, Чирковы проживали во вполне скромной двухкомнатной квартире, что, откровенно говоря, по сравнению с галичевской десятиметровкой под родительским боком и нашей с Лешей бесприютностью выглядело вызывающей роскошью. Но для Чиркова-то, звезды с мировым именем, — двухкомнатка!
Машина у Чирковых была. Но, скажи я сегодня своим внучкам, что надлежит им седлать пожилую отечественную колымагу, презрительно хмыкнули бы.                  А Чирков много лет ездил на «Волге» первого выпуска.
Самым резвым элементом этой любимицы советского автомобилестроения была заводская марка: металлическая статуэтка оленя, притороченная к маковке капота. Даже на медленном ходу животное, исполненное страсти движения, неукротимо рвалось вперед сквозь марево потных асфальтов и неприручаемых московских порош.
Впрочем, сам- автомобиль тоже бегал исправно. Слов нет, на какой-нибудь американский хайвей выпустить его было бы крайне опрометчиво. Но, слава Богу, допотопная и вечная российская проблема «дураков и дорог» наших путешественников от всяких буржуйских придумок заботливо оберегала.
Новую машину Чирков приобрести не мог: покорно ждал, когда подойдет очередь.
Ту, его первую, вспоминаю с нежностью. И вот почему
Однажды Борис Петрович заехал к нам. Дома была я одна, муж пребывал в короткой командировке.
Почти с порога Борис Петрович озадачил меня:
— Галочка,  не хотите ли купить машину?
Я знаю — вы давно мечтаете. Я, видите ли, открытку на новую получил, старую отдам незадорого.
— Господи! Еще бы! — запричитала я. И тут же осеклась: — Если, конечно, в цене сойдемся. Могу купить за рубль. — Рубль составлял всю мою наличность на текущий момент.
Чирков только рукой махнул:
— Да, ладно, будете выплачивать кредит, когда сможете и по скольку сможете. Мне бы сейчас только раздобыть недостающую сумму.
Через полчаса мы с Милой уже сидели на телефоне, обзванивая кредитоспособных друзей.
Через пару дней Леша вернулся из командировки; обшарив глазами квартиру, спросил:
— А где Чирковы?
— А почему ты решил, что они у нас?
— Так ведь у подъезда их машина.
— Это не их машина, это наша машина, — как можно небрежнее бросила я.
Так началась моя долгая жизнь водителя. А Чирков на той, «новой», машине ездил, по-моему, до конца дней.
Повторяю и повторяю: он был удивительно скромен. Никогда не обивал пороги, выпрашивая жизненные блага. Знаменитый почти всю свою жизнь, он исповедовал суть пастернаковской строчки: «Быть знаменитым некрасиво».
Но этот скромный, застенчивый человек умел быть непреклонно твердым, когда дело касалось принципов его жизни.
Даже если следование этим принципам могло повлечь за собой события для Чиркова малоприятные.
Еще в годы войны, идя как-то от гостиницы «Москва» к Историческому музею, Чирков был ошарашен лихим виражом, произведенным пламенно-красным мотоциклом с коляской. Тот, презрев все правила дорожного движения, развернулся и затормозил в полуметре от Бориса Петровича. Водитель, худощавый молодой человек в летной форме, без обиняков сунул руку ошарашенному пешеходу:
— Я — Василий. Полковник Василий. Здравствуй! Я тебя еще с той стороны узнал…
Более подробного представления не требовалось. Полковников было предостаточно. С фамилиями. С именем — один. Сталин, сын вождя.
— Здравствуй…те. — Чирков ответил рукопожатием.
— Ну, садись, поедем…
И началась оголтелая гонка по Москве с тем же безоглядным презрением к дорожным указателям.
Приехали домой к Чиркову. Через час туда же прибыли еще два летчика могучего телосложения, имея при себе увесистый портфель, груженный отнюдь не военной документацией, что сделали посиделки задушевными до хмельных братаний.
К удивлению Чиркова, новый знакомец даже понравился ему веселой открытостью, бесшабашной прямотой, а как выяснилось позднее, и верной смелостью. Одного из тех летчиков-тяжеловесов Василий в бою спас от смерти.
Завязалось какое-то подобие дружбы. Ты ко мне домой, я — к тебе, совместная гульба в разношерстных компаниях, бесконечная «Формула-1» по московским улицам и дворам, хищные развороты «газика», когда тумбы и ограды хранил только неведомый добрый рок, а пешеходов распугивал залихватский баритон властительного шофера:

Машина в штопоре вертится,
Ревет, летит к земле на грудь.
Не плачь, родная, успокойся,
Меня навеки позабудь!

— Давай, Боря, давай подпевай!
Покорный Чирков подхватывал тихо и испуганно:

Моторы племенем объяты,
Кабину лижут языки.
Судьбы вызов принимаю
Ее пожатием руки…

Вызов судьбы, обрисованный в песне, мог оказаться пророческим и для ошалелого «газика». Но Чирков на первых порах принял его «пожатие руки». Однако довольно скоро темперамент абсолютизма обрел в Василии и другие формы. Пошли буйные дебоши в компаниях, свары на ровном месте и, главное, чего Чирков уж никак не мог понять, а тем более простить, беспричинные и наглые оскорбления людей, смиренно сносивших вздорность «принца», чему приходилось быть свидетелем. Только свидетелям. Но все-таки свидетелем.
И Чирков отказал Сталину-младшему от дома. Сказал: все кончено. Объяснение происходило на квартире Чиркова, когда Василий заявился в очередной раз.        Сталин-сын стоял, держась за притолоку. Опустил голову, задумался на минуту. Потом выпрямился, неожиданно ласково улыбнулся: «Ну, прощай…» и обреченно пошел вниз по лестнице.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44