Тексты пьес

Ирэн: «И в этот же день он мне звонит, и вот так, без всяких договоренностей, без ничего, и говорит мне: «Я тебе звонил несколько раз, а тебя почему-то дома не было». Ну, я сказала, что я была на море, опять без всяких объяснений. Он: «Я очень хочу тебя увидеть, давай мы встретимся?» Мы встретились. Он удивился моему загару, потому что я была в таком легком открытом платье, и говорит: «Боже, мой, какая ты черная». Очень хорошо мы провели с ним время. Так продолжалось какое-то время, потом он снова исчезал, потом снова приходил, потом снова исчезал, и вот так продолжалось… Но все равно мы были вместе».
И тут грянула другая беда: неизлечимо заболела мама. Схватив детей, Ирэн бросилась в Ташкент. Увидев на пороге дома вместо красивой цветущей женщины сухонькую старушку, поняла: это конец. Все-таки повезла маму в Москву, Слава помог определить ее к лучшему онкологу. Приговор не оставлял никакой надежды. Эта беда заслонила все. Пустел мир, каждый день, каждый час истирались и рвались теплые связи бытия. И она написала Славе: «Все. Мы расстаемся. Два бремени мне не донести».
И отвезла письмо к его маме.
Ирэн: «Когда я вернулась домой, вечером этого же дня он мне позвонил и сказал: «Я тебя очень прошу, ты можешь ко мне приехать?» Я его спросила: «А ты получил письмо?» — «Да, и поэтому я звоню тебе, я очень хочу тебя видеть». Ну а так было всегда, стоило ему мне позвонить, как бы там ни было и что бы ни было, я всегда к нему ехала, и в этот день я приехала к нему. Ну, думаю, если он не понял то, что я написала, я смогу еще разъяснить устно. Я объяснила ему всю ту ситуацию и просто ему сказала: «Ставочка, ты пойми, что меня просто не хватит сейчас и на тебя, и на маму». И вдруг он мне говорит такие слова: «Ириша, я хочу чтобы ты была со мной всегда. Мне никто не нужен, кроме тебя, за это время я выяснил, что я не смогу быть без тебя»».
Она поверила ему. Потому что раньше он никогда не произносил этих слов.            И никогда она не спрашивала его: что же дальше?
Дальше оказалось долгое счастье: повзрослевшие девочки, подрастающие внуки, разделенные радости и замыслы. Даже общая работа: она выучилась на операционную сестру и могла ассистировать ему. Дальше был весь мир и на всех его широтах один адрес: «вместе».

…И вот мир опустел. Опустел и преобразился. И она не понимала: как же мир может обходиться без него?
И как может дом существовать без хозяина, которого так любили их верные друзья? Сколько же их перебывало тут!
Когда-то тесная терраса не могла вместить их веселые сборища, их всех. Теперь там только память и тишина.
Бывало Слава говорил: «Мы с тобой половинки одного яблока». Похоже на забавную детскую считалку. А теперь разрезаешь яблоко, и будто ножом по сердцу.
Она всегда ощущает его присутствие в их доме. Это даже не назовешь воспоминаниями: вот эту книгу он держал, здесь играл в шахматы. Это какая-то странная особенность предметов быта сохранять его облики, его голос.
Он всегда спешил в этот их дом в Славино. Обихаживали каждое деревце, каждую яблоньку. И вот что интересно: после его прикосновения растения как бы получали дополнительные силы, даже увядшие зацветали.
И еще любил реку. Этот канал. Вальяжное, степенное шествие судов. Говорил: «Вот этого мне будет не хватать — там».
Летом он часто по утрам переплывал на другой берег реки, где его ждала машина. Переодевался и ехал на работу. Он плыл, сопровождаемый нехитрым деревенским эскортом.
Так было всегда. Потому, когда она долго смотрит на воду, она почти верит, что случится чудо. (В кадре Слава всплывает и плывет ей навстречу.)
Ирэн: «Я боялась своего счастья, я боялась, даже когда мы были вместе, я боялась: почему я так счастлива и так долго? И где-то внутри мне все равно было страшно, мне было страшно, потому что уж все было хорошо. С ним было все хорошо и просто. Вот, а сейчас я должна за это счастье расплачиваться своей судьбой. Вот я и расплачиваюсь, но все равно я живу. Конечно, я живу памятью и ради памяти, и так это и будет…»
Как уже сказано в начале, у него были свои взаимоотношения с небом. А может, и с космосом. Завелся свой самолетик. Потом вертолет. И забавлялся он озорно, по-мальчишески. Вдруг вертолет опускался за домом, и сквозь его рев, пугающий соседей, Слава кричал: «Ириша, я слетал к Марии Ивановне за молоком. Возьми бидон». Ну какой другой мужчина мог бы дарить ей такие сюрпризы?
«Для чего пережила тебя любовь моя?» — спрашивала она. Чтобы бессменно нести вахту памяти.
Вот она создала Фонд Святослава Федорова, Фонд  помощи слепым и слабовидящим детям. Конечно,  ей бы не управиться без поддержки верного помощника — Юрия Михайловича Лужкова, без участия друзей с разных континентов. Они по-прежнему окружают ее со Славой.
Фонд уже многое сделал, многим помог и самостоятельно, и в ассоциации с другими фондами.
Она начинает и новые дела. Всегда мысленно советуется с ним.
Но, вообще-то, ей хочется спрашивать его о самом простом: «Как прошел день? Что тебя огорчило сегодня? Что радует?»
И услышать его голос: «Все удивляет — рассвет, закат, утка, севшая на воду, вкусный обед… Жизнь так прекрасна. Жаль вот только, что она такая короткая».
Глава XVII
«Какое удивительство!»
(Борис Чирков)

Он шел по нашему двору, покачивая не то рюкзачком, не то авоськой, шел усталой походкой пенсионера, выполнившего обязанности по приобретенью нехитрого домашнего харча. Чистенькая «бобочка» с короткими рукавами обтягивала мускулистый торс, самодельная повязка прикрывала один глаз — над ней торчал седой вихорчик.
Будничный, как кримпленовый бюст бывшего счетовода Понтрягиной из 17-й квартиры, надменный бюст, который педантичный супруг, отставник-связист, выводил на ежедневный променад по бульвару, как зазывный цокот Зинкиных каблуков, адресованный ленивому табунку шоферов, курящих у всхлипывающих дверей служебной столовки, как нескончаемый призыв из окна: «Шурик, мусор!», как сам переросток Шурик, продолжавший сомнамбулически стучать в «орлянку» с дворовой мелюзгой, — привычным и ежедневным смотрелся он.
Он шел мне навстречу, был уже шагах в десяти, а я еще не сообразила, что это он. Да, слишком уж что-то обезличивающее было в его облике, что придает похожесть, заурядность соседям по двору.
И вдруг узнала:
— Господи, Борис Петрович! Что с вами, что с глазом?
Он застеснялся, заизвинялся:
— Да вот какая-то хренотень приключилась…
Похоже, в глазу абсцесс лопнул… Течет…— Из-под повязки и правда сочилось.
— Так надо же срочно в больницу! — ужаснулась я.
— Видите ли, Галочка, я как раз и хотел попросить вас отвезти меня… Если, конечно, вы свободны. Понимаете, не хочется моих девок пугать. Запаникуют… Я уж им из больницы сообщу.
Наверное, не так, не так надо начинать рассказ о кинозвезде, облепленной восторгами, Легенде. Но в той горестной нашей встрече проступило многое, что как раз и было сущностью этого человека. Застенчивая скромность, почти робость, повадки, делающие всенародно знакомый облик неотличимым элементом толпы. Бережное охранение друзей, да и не только друзей — не обеспокоить, не навязать забот о себе, не быть хоть мало-мальски в тягость. И категорическое нежелание эксплуатировать многочисленные свои регалии. И еще это — «не пугать моих девок». То есть «Милок!» — Милку-большую и Милку-маленькую, жену и дочь, которых любил безоглядно и нежно. От которых долго скрывал и эту вот беду — что теряет глаз. Потерю для любого человека драматическую, а уж для актера…
Он был именно таким. Хотя получил от судьбы верительные грамоты на иной образ.
Случается и бесплотная литературная фантазия обретает плоть металла. На стратфордском сквере стирает невидимую кровь с бронзовых рук леди Макбет и блестят отполированные туристскими прикосновениями бронзовые колени Фальстафа. Уходят в новые скитания с мадридской площади недвижные Дон Кихот и Санчо Панса…
К их реальному существованию привыкли поколения, и вот они увековечены в изваяниях.
Его Максиму не поставлено памятников, если не считать его фильмов.
Герой классической советской кинотрилогии Г. Козинцева и Л. Трауберга «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона».
Монументом стал ленинградский кинотеатр, носящий его имя. А ведь он, Максим, давно выйдя из ограниченного пространства экрана, подобно Чапаеву, прочно вошел в общественное сознание, начал многообразную жизнь в мире. Ему, Максиму, писали письма: «Надо посоветоваться с хорошим человеком». Его приглашали на семейные советы и зачисляли в рабочие бригады. Рассказывали, что он был комиссаром полка в Сталинграде и на Курской дуге. И, как границу экрана, перешагнул он государственные рубежи. Бывшая заключенная фашистского концлагеря в Польше вспоминала, как узников поддерживал слух о том, что в этом же лагере русский большевик Максим сколачивает отряд Сопротивления. И еще, и еще…
И все-таки не встал он навечно на мраморный постамент, замуровав в чугунной кожанке свою веселую отвагу и звонкую славу. Непомерную в своей огромности славу эту выпало нести человеку. Актеру, создавшему Максима. Борису Петровичу Чиркову.
Нет заманчивее удела. И нет труднее. Прежде всего труднее. И актеру, и человеку.
Я умышленно и сейчас не лишаю Максима его  партийной принадлежности. Хотя для сегодняшних поколений «большевик» — почти клеймо. Бездушный комиссар. Тупой догматик. Кровавый чекист. Или иначе: торжествующий хам, властолюбивое быдло.
Что ж, были, были и такие. Как и ныне, между прочим. Но революции, при всей их кровавости и, увы, подтвержденной веками бесплодности, не собирали бы под свои знамена не только ленивый сброд, но и радетелей за народное благо. Радетелей самой разной социальной причастности.
Всякий раз, заговорив об этом, я не могу ни возвращаться мыслями к истории моей собственной семьи.
Мои родители были врачами. Знаменитыми сибирскими врачами. Помню, к отцу больные на санях-розвальнях ехали за двести-триста верст, что, правда, по сибирским размахам, расстояние нормальное.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44