Тексты пьес

Так и гуляли они весь месяц, пока Петр Никаноров, школьный учитель физкультуры из Ступина, вместе с пятилетней сестренкой Нинкой гостил у своей тетки Анны Егоровны, домработницы Платона Николаевича Зубова, профессора-микробиолога, и его жены Корнелии Платоновны Зубовой, тоже профессора и тоже микробиолога. И Петька, то есть Петр Никаноров, выражаясь старомодно, преклонил колени перед необъятностью познаний нового знакомого, а также перед величием души его.
Величие души (а наличие таковой мы утверждаем без всякой иронической интонации) Платона Николаевича было распределено, в основном, между двумя сферами его существования: наукой и любовью к супруге Корнелии Платоновне. Впрочем, и на других хватало. На то оно и величие. Что касается науки микробиологии, в те годы, о которых сейчас речь, в конце сороковых, считавшейся, вообще-то, лженаукой, наподобие алхимии (только с буржуазным душком), автор способен сообщить лишь самые общие сведения. Поскольку научно не искушен. А вот о Корнелии Платоновне рассказ может быть правдивым и подробным, так как с супругами Зубовыми судьба свела накоротке: в дачном поселке жили забор в забор. Сколько раз по утрам автор наблюдал, как, выпустив из кустов птичью стаю, облепленный затем разноголосым щебетом виолончельный бас Платона Николаевича будил Корнелию Платоновну «А-у-а, Нелл-ли-и!» Зубов никогда не придумывал для жены никаких ласковых имен, нашпигованных суффиксами. Только — Нелли. Зато через четыре, шесть, восемь «л».

Сегодня утром, как тогда, сорок лет назад, мой сосед, выпустив из кустов птичью стаю, бросил кому-то призыв, облепленный птичьим щебетом. И хоть с соседом этим (не то что с Зубовым) я отношений никаких не поддерживаю и хоть давным-давно ни самого Платона Николаевича, ни Нелли уже нет на земле, отголосок прошлого, незначительный, мимолетный, вдруг вернул мне все события тех давних лет.
И вот я сижу на состарившейся своей даче, окруженная нестареющим августом, и пишу рассказ о Зубовых. О птичьей стае, о кусте и о том, как Нелли распахивала окно.
Нелли распахивала окно и замирала в его проеме — щеками, телом, волосами, шелковым пеньюаром, излучая золотисто-розовое свечение, которое победно могло соперничать с колористикой Ренуара на небезызвестном портрете Самари. Заключенная в раму резных оконных наличников, Нелли сама казалась прямо-таки картиной. Впрочем, и в любом ином обрамлении жена всегда воспринималась Платоном Николаевичем как образ какого-нибудь великого полотна. И каждый раз при созерцании этого видения сердце Платона Николаевича сжимал мучительный восторг. А в последние годы и — страх. Страх от подстерегающей его повсюду потери.
Дело в том, что Зубову исполнилось к описываемому моменту семьдесят лет, а супруги своей был он старше на двадцать. Двадцатилетняя студентка потрясла некогда бытие еще молодого красавца-профессора, и он, оставив сверстницу-жену (правда, бездетную), соединил жизнь с предметом грез. Во втором браке у Зубова тоже детей не было. Отчасти и потому, что Нелли выступала во всех амплуа — и жена, и бессмертная возлюбленная, и обожаемое дитя.
Первые десять-пятнадцать лет все было безоблачно и разница в возрасте супругов окружающими не отмечалась. Тем более что Зубов был могучего сложения, поддерживаемого велосипедными прогулками, лыжами и лаун-теннисом. (Теперь вы понимаете, почему отдавал он предпочтение соснам. Видел в них как бы свой флоровый прототип, выложенный природой.)
Но в последнее десятилетие все чаще и чаще то тот, то другой человек, познакомившись с Зубовыми, вопросительно, а того хуже, без тени волнения, говорил Зубову: «Ваша дочь?» или: «Ваша очаровательная дочка». Заблуждению этому способствовало и отчество Корнелии Платоновны, так умилявшее прежде Платона Николаевича.
И каждое утро Зубова вынимал из сна толчок в сердце: сегодня она его покинет. Это неминуемо. Ее, нестареюще прекрасную, наверняка уже ждет счастливый молодой соперник Зубова.
Однако Корнелия Платоновна вовсе не собиралась покидать мужа, хотя чувство к нему давно уже окрасилось чисто дочерней нежностью. Но есть тут один нюанс. Нелли явилась в этот мир для любви. И всегда, без пауз, была в кого-нибудь одуряюще, точнее — одуренно, влюблена. Сизый дурман мечтаний постоянно вихрился над золотисто-розовой головкой Нелли подобно призрачному дыму, реящему вокруг осеннего костра павшей листвы, этого живописного аутодафе листопадов, на которые обрекала их поэтическая инквизиция зубовской дачи.
Вот какой витиеватый литературный троп подпустил автор, путаясь в эпитетах и согласованиях для, казалось бы, простого сообщения простой истины: Нелли была влюбчива! Но нет, нет. Это было бы не о ней. Ибо сама Нелли была и поэтична, и живописна, и вензельна в чувствованиях и словосочетаниях. Таким образом, Корнелия Платоновна являла собой — как бы это поточнее изобразить? — вот — персонаж дореволюционной открытки на тему. «О, замри мое бедное сердце», но персонаж, изъясняющийся при этом на языке декадентской зауми. (Ох! Услышал бы Платон Николаевич это наше наглое заявление про открыточный персонаж!                          О, Нелли-то, рафаэлевско-грезовско-ренуаровско-гойевско-и-прочее Нелли!)
Представляете: склонясь над своими колбами-ретортами в лаборатории, Нелли неожиданно произносит в пространство: «Как хрустально далек бывает взор, пронзающий вектор жизни!» Платон-то Николаевич понимал, что речь тут шла  о Стишове, последнем увлечении жены. Стишов нынче в институтском буфете, не растормозившись со вчерашнего крупного поддатия, ткнул бутылкой кефира в бюст Корнелии Платоновны,  окатив ту горячим чаем. Но понимал подобные пассажи Нелли, знал их смысл только Зубов. Аспиранты, младшие, а порой и старшие научные сотрудники зубовской лаборатории, бывшие поочередно предметами поглотительных, хотя и безгрешных, устремлений Корнелии Платоновны, судили о ее надземности непроницательно. Говорили: «Дура все-таки наша мадам. Слова нормального сказать не может. А туда же — в науку. И надо же, чтобы шефу такая утица кудахчущая досталась. Шефу! Гений ведь. Гений. А про собственную бабу — ни бум-бум». Еще говорили, что и кандидатскую, и докторскую Корнелии Платоновне писал, конечно, муж На этот счет, вообще, ни у кого сомнений не было. Потому что все, относящееся к науке, Корнелия Платоновна делала как бы между прочим, чтобы занять себя в минуты, свободные от любовных мечтаний. А между тем в научном тандеме супругов Зубовых гением-то была как раз Корнелия Платоновна. И Зубов это тоже знал. И именно Корнелия Платоновна однажды, подняв на мужа мерцающий взгляд Магдалины с полотна Риверы, произнесла фразу, которую автор в силу указанной выше научной неграмотности не берется воспроизвести. Именно эта фраза, развеяв липкий мрак безуспешных догадок, открыла Зубову путь следования к истине. Стало ясно, в каком направлении идти, чтобы создать противораковую вакцину.
Супруги Зубовы работали над созданием противораковой вакцины. И первые, начальные удачи уже посетили их.
Последние годы, имея квартиру в Москве, Зубовы почти безвыездно круглый год жили на даче — исключительно из соображений здоровья. Даже осенне-летние поездки на юг были отменены, так как врачи не рекомендовали Платону Николаевичу в его возрасте этот географический регион. Нелли — та тосковала о море в Гаграх и пальмах в Гаграх, но позволяла себе деликатно выражать это ностальгическое чувство лишь перебором рояльных клавиш, когда напевала модную тогда песенку с вышеуказанным текстом: «О, море в Гаграх! О, пальмы в Гаграх!» И еще: «Как часто на Ривьере встречались, в счастье веря…»
Вообще-то она любила романсы исключительно старинные.
Мне хорошо работалось, волнующим и щемящим сердцем было мое свидание со знакомыми прошлых лет. Свидание через годы, через смерти. Это счастье, что памяти и перу подвластны годы и смерть.

Мне хорошо работалось до вчерашнего утра. До того момента, когда разверглось: в Москве — путч, чрезвычайное положение.
Из Москвы позвонила невестка: под окнами дома — танки, внучки побежали их фотографировать, какой-то офицер наорал на них, прогнал. Мой сын Вадим с другом Николаем пошли к Белому дому строить баррикады, тысячи людей пошли туда защищать демократию. Девочки плакали: все говорят, что путчисты будут брать Белый дом штурмом. Вадима могут убить. Но он сказал: «Я не смогу жить, если в эти дни не буду там».
Я извелась, не знала, куда деть себя. В Москву одна добраться не смогу — не пускают больные ноги. Сегодня, чтобы отвлечься, пробую работать. Иначе свихнешься. Пробую представить, как Зубов с Петькой возвращались с прогулки.
Когда Платон Николаевич с Петькой вернулись с прогулки, во время которой Никанорову открылось, что луна светит отраженным светом, и более того, что земля вертится, Корнелия Платоновна сидела за роялем и, устремив в ночное окно взор, сопранно сообщала:

Теперь зима и те же ели
Покрыты инеем стоят,
А за окном шумят метели
И звуки вальса не звучат…

Платон Николаевич, уже скинувший на руки Петьки шубу, краснощеко-бодрый, потер озябшие руки и лукаво шепнул, целуя Нелли в висок:
— Да! Где ж этот вальс, старинный, томный? Где ж этот дивный вальс?
— Мираж, остекленевший в душе, мой друг! — уточнила Нелли. — Ужин, пожалуйста, Нюра.
— А то без вас не знаю, — отрезала из кухни Анна Егоровна. — И этот тоже разгулялся! Сказано профессором — пятнадцать минут и ни грамма больше. А он полчаса — вон по стрелкам смотрела — парняга какой выискался. Семьдесят годов, а все туда же.
Анна Егоровна, вообще, была строга с хозяевами. Такую манеру она завела, еще будучи нянькой Нелли. Мужа ее воспринимала как дополнение к воспитаннице и потому специального с ним обращения не учредила. Но и Зубовы, и все их знакомые знали, что Анна Егоровна любила своих хозяев больше, чем родных.
Впрочем, слово «хозяева» мы употребляем, скорее, следуя стереотипу в определении традиционных производственных отношений. Применительно к данной малой общественной структуре оно не точно, даже ошибочно.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44