Тексты пьес

Можно было бы, конечно, ответить и самоочевидными сентенциями, какие обнародуют обычно супруги с таким пронзительным стажем. Скажем:
«Брак это — труд без выходных дней». Или: «Если хочешь удержать мужа в семье, старайся, чтобы дома ему было красивей, удобней, интересней, веселей, чем где бы то ни было. И не учиняй драм на месте конфликтов будничного значения». Или: «Хочешь внимания к себе, будь изобретательно-внимательна к мужу».
Все это так. Так и у нас было. Но главный феномен, не дающий союзу двух превратиться в совместное проживание, уверена, — иной. Необходимо, чтобы всегда, до старости, эти двое сохраняли друг для друга статус Мужчины и Женщины, даже когда возраст уже погасил страсть.
Ах, как благодарна я Леше, что он не дал мне утратить этот статус!
Изыски, придумки в ухаживании, так сказать, добрачного периода — дело обычное. Что там говорить, и меня впечатляло, когда, после возвращения в Москву из Батуми, еще не поселившись в моем доме, Леша провожал меня вечером: «Я буду стоять на той стороне улицы до утра. Когда бы ты ни проснулась и ни посмотрела в окно — я буду там».
Но чтобы через 10, 20, 30 лет тебя продолжали восхищать мужские затеи — такое дорогого стоит!
Еду из командировки домой. За сто километров от Москвы открывается дверь купе и входит муж. Добрался электричкой до последней остановки, чтобы встретить вот так.
Уезжаю за тридевять земель, сама не знаю маршрута, а утром в гостинице звонок: «Доброе утро, дорогая».
Лечу из Парижа в Москву. Пересадка в Праге. На весь аэропорт голос из репродуктора: «Госпожа Шергова, подойдите к бюро информации». Перепуганная, бегу, а там: «Звонил из Москвы ваш муж, просил передать, что любит вас и очень ждет».
И еще, и еще, и еще… И еще, уже в старости, проснувшись, нахожу свежие цветы, так, без повода. Или какой-то милый подарок, о котором обмолвилась на днях и забыла сама. А новое платье встречалось удивлением, может, и не без лукавства, но таким желанным: «Возраст к тебе не имеет никакого отношения!»
Стоп. Не надо думать, что ссоры, взаимные обиды, неудовольствия обошли нашу жизнь. Мол, этакая нирвана на одной благостной ноте. Конечно, нет. Все бывало. Да и каким уныльством был бы быт без всплесков и перепадов! Но ни разу ни его, ни меня даже не коснулась мысль, что возможно существование друг без друга, без единого дыхания и кровообращения.
Разве сумею я должно отблагодарить Лешу за царский дар — мои девочки, наш женский клан? Дочка моя Куня. Горда не только ее фильмами, призами в Каннах. Ее ум, ее надежность, сознание того, что ни разу не могла упрекнуть ее в непорядочности, что не нуждалась я в оправданиях ее поступков всепрощением слепой материнской любви…
Мои красотки-внучки. Работяги и остроумицы, подружки мои, разговоры с которыми не знают запретов на темы и возрастные нестыковки. Горда их успехами — Катиными на телеэкране, и Ле-лиными в ученых премудростях: крошка эта умудрилась закончить МГУ, Бостонский университет и Сорбонну. Да еще сочинительством занимается.
Обычно люди, для которых поэзия — форма существования и взаимодействия с мирозданием, любовь свою обращают в строки. Случилось так, что в стихах я почти не говорила Леше о своих чувствах, о его непреходящей значимости для этого моего существования. Нет. Все-таки сказала, сказала, поняв и осмыслив все.

А.Ю.
И вот, перед итогами, мудрея,
Я думаю,
что, рифмой одержим,
Над хищной сворой ямбов и хореев.
Мой бич не щелкал
именем твоим. Я думаю,
что было все по ладу,
Но я ни разу не гоняла в ночь
Посылку недописанной баллады,
Чтоб шла к тебе,
поправ законы почт.
Я думаю,
что, все с тобой изведав,
Я наши прегрешенья и дела
В венки непогрешимые сонетов
за эти годы
так и не вплела. И что ты мне -
не рокот ледостава,
Не колокол былины вечевой,
Не триединство звонкой октавы,
Ты — жизнь моя.
А больше — ничего».

Жизнь. А это, согласитесь, не так уж мало.
И вот, жизнь кончилась. Слава Богу, до своего ухода из этого мира Леша прочел рукопись книжки. Я успела сказать ему необходимые слова.

ПРОЗА

АВТОР

Едва призрачный бледный луч луны скользнул по надгробью, как озарилась надпись: «Здесь покоится Виктор Перевалов».
Ах, как сладостно заныло под ложечкой! Ах, каким призрачным и каким бледным был этот луч! Даже это мелкое и, казалось бы, ничтожнейшее «едва» сообщало происходящему дурманящую шаткость. Но стоило только вспомнить, облечь в слова тот лунный миг, и Перевалов немедленно же изъял из мыслей и «призрачный», и «бледный», и «едва». Потом уничтожению подверглись «скользнул» и «озарилась».
И осталось: когда взошла луна, она осветила надпись на надгробье: «Здесь покоится Виктор Перевалов».
Смысл был тот же, однако нытье, уже в солнечном сплетении, а не под какой-то там ложечкой, прекратилось. Но ведь хотелось чего-то неизъяснимого, томительного и томного, типа романса «Луч луны упал на ваш портрет».
Типа романса. Типа. Это было в соответствии с привычным, освоенным. И само «в соответствии» встраивалось во фразеологическую конструкцию как бы само собой, без силовых приемов. Взять, к примеру: «В соответствии с решением обкома мы приступили к восстановлению первоочередных объектов». Там неподалеку, абзаца через три-четыре, можно было обнаружить и «типа»: «Возвели временные постройки барачного типа для жилья».
Перевалову было раз плюнуть вспомнить почти любую фразу из этого своего сочинения, ибо не проходило дня, чтобы то тут, то там некий фрагмент не цитировался. То с трибуны зачтут. То по радио актер произнесет с задушевностью, вынутой прямо-таки из-под диафрагмы. Все на слуху — ежедневно и неизменно.             И, разумеется, эти свои фразы Виктор Перевалов любил пламеннее и нежнее, чем слова о лунных лучах, давно утративших и призрачность, и ветхую бледность.
А сегодня-то, сегодня. Едва (о, «едва») двинулся с перрона в город — багряный транспарант взошел перед взором, точно закатное июльское небо в очистительной работе ветров. Свежая его кровь заливала надземное пространство, пульсируя под толчками заблудившегося бриза (а может, какого-то иного воздушного порыва), и лишь неподвластные ветру белоснежные облачка букв плыли вереницей по просторам полотнища. Порядок букв образовывал слова, написанные им, Виктором Переваловым.
Писались на безвестном листке бумаги. А взошли над землей заревом.
И никого из снующих по вокзальной площади людей, обремененных чемоданами и сумками, или, напротив, налегке перебегавших площадь, не миновало зрелище.
Он говорил с каждым. Он обращался к каждому. Он призывал каждого. Любому из них открывал премудрости бытия, до поры от того скрытые.
А меж тем сам он, Виктор Перевалов, не спеша следовал к машине. Среди осененных его словами людей. А тем было и невдомек, что это его мысли пульсируют над головой толпы, пульсируют ало и настойчиво, как отворенная артерия.
И ощущение невидимой власти стучало в висках Перевалова в такт мерному вздрагиванию кумача, переполосовавшего привокзальное небо.
Так черта ли было в призрачном и бледном луче, озарившем надпись на могильной плите: «Здесь покоится Виктор Перевалов»?
Но вспомнилось и — никуда.
Однако к лучшему. Необходимо было содрать с памяти тридцатилетнюю коросту жизненных напластований, чтобы обнажилось все отчетливо, с подробностями незначительными, ему одному дорогими. Тем, которым не нашлось места, не дано было права присутствовать в Произведении. Но без которых для Виктора давнее время обращалось в «период», а не в кусок жизни.
Подробности эти толпились некогда в комнате, оседали на письменном столе то сиреневым сумеречным снегопадом, то черной рваниной заводской копоти.
Тогда, когда он только приступал к Произведению. Потом он все разогнал и осталось лишь нужное.
И все. И ушло лишнее. И не вспоминалось, будто не было. И стал — период. Великий период, исторический…
«В буфет бы сходить, пожрать надо», — подумал Виктор. Но тут же представил безводный аквариум стеклянного буфетного прилавка, где на мутное дно осели линялая курица с пупыристой, как у осеннего купальщика, кожей, заветренный ком вареного мяса, неизменные бутерброды с сыром, твердый пергаментный лоск которого свидетельствовал о сроках давности… Виктор Перевалов не поднялся с гостиничной койки. Тихо пропел вслух: «Луч луны упал на ваш портрет…»
Ехали долго, торчали на всех разъездах. Пропускали воинские эшелоны, идущие к фронту. Вагоны выездной редакции несколько раз перецепляли от одного состава к другому.
В Ростове-на-Дону застряли надолго, и редактор разрешил пойти в город. Виктор предложил Тане свое компанейство для прогулки. Он приметил Таню в первый же миг, когда личный состав выездной редакции собрался на перроне Московского вокзала.
Приметил не один он, все мужское население редакционных вагонов сделало стойку на белокурые локоны. Эти локоны вертикально падали на Танины плечи, а надо лбом лежали рядком, как газыри, споротые с черкески. Как всегда бывает с людьми приметными, уже через два дня всем откуда-то стали известны подробности Таниной биографии: дочь московского профессора, студентка ИФЛИ. А в этом институте истории, философии, литературы только самые что ни на есть интеллектуалы обучались. Виктор тоже поступал, но срезался на химии, тогда вступительные были по всем предметам, но к лучшему — в Литинститут попал. Еще про Таню говорили: отличница, ей бы учиться, а она добровольно в ЦК комсомола — пошлите на ответственную стройку, хочу участвовать в возрождении промышленности.
Да еще глаза, «как березовые листки на Троицу». Сравнение это принадлежало Таниной бабушке и очень шокировало Танины атеистические чувства, о чем она с возмущением сказала как-то Виктору.
Так что заполучить Таню в попутчицы на прогулку казалось не просто. Но он обошел всех, предложил. И она сразу согласилась. Может, на успех предприятия повлияло то обстоятельство, что прочие мужчины были печатниками, наборщиками, корреспондентами. Виктор же назывался «поэт-литсотрудник». В соответствии со штатным расписанием. Значит, официально признанный поэт, в должности поэта.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44