Тексты пьес

С того и пошло. Заяц рубил все, что попадало под руку (или под ногу), уписывая съедобное и несъедобное. Впрочем, для одного вида мясного делал исключение: не ел крольчатины. Видимо, поедание плоти ближнего было для Ваньки чем-то вроде заячьего людоедства. А этого даже его безнравственная натура допустить не могла.
Выпив кофе, возбуждался, становился буен и зол. За что и присовокупил к имени титул «Грозный». В отличие от Ивана Прокофьевича, ходившего дома под кличкой Ванька Добрый.
Все катилось и катилось. Но опять-таки «однажды» Алена, сама зайца совратившая, пошла к Соконину, держа двумя пальцами изгрызенную в клочья и обмусоленную рукопись своей статьи по промышленной эстетике, в которой была специалистом.
Алена произнесла только три слова:
— Я или он.
Но Соконин понял, что это вовсе не предложение выбора.
Погрузив Ваньку Грозного в плетеное лукошко, с которым обычно ездил по грибы, Соконин поволок поклажу в ближайший детский сад микрорайона. Заяц под ликующие вопли детворы был помещен за отгородку в игровой комнате, и отныне этот отгороженный угол стал именоваться «Живой уголок».
Приближалось лето, и детсад выехал на дачу. Произошло это через два дня после воцарения Грозного в «Живом уголке», и заяц еще не успел развернутся.
Зато сразу после переезда за город начал свои опустошительные действия. В мелкую щепу разгрызая детские стульчики и столики, он только сплевывал железки инвентарных номеров.
Воспитательно-административный состав детсада охватила паника, и на чрезвычайном профсоюзном собрании было решено отвезти зайца в лес (благо лес рядом!) и отпустить на волю. Так и сделали.
Три дня заяц пожил положенной ему свыше жизнью. А на четвертый заскучал: ни кофе, ни докторской. И вернулся.
И уже назавтра директриса детсада самолично доставила Ваньку Грозного в Москву к бывшим владельцам, везя его в собственном чемодане, который не пожалела для блага общества, просверлив в нем дырки, чтобы заяц в электричке не задохнулся».
Из людей Иркин заяц признавал только двоих, точнее, одного, потому что вторым заячьим избранником был не человек, а предмет человечьего туалета: мой белый свитер из кроличьего пуха, из людей, кроме Ирины, заяц признавал только Гришу Чухрая. С зайцем на коленях я и увидела Чухрая впервые.
Донской и перетащил Чухрая в Москву. Этому предшествовал «киевский период», памятный для многих замечательных кинематографистов.
Не найдя работы в Москве после окончания ВГИКа, на Киевской студии нашли пристанище А. Алов с В. Наумовым и С. Параджанов, будущие мастера, тогда подмастерья.
Сам Марк Донской был за какие-то провинности отправлен в Киев в полупочетную ссылку худруком студии.
Жили бездомно, скученно, по дружно. Помнится, в качестве игрушки для почти безнадзорного Павлика Чухрая Ирина Донская приспособила дырявый таз, по которому дитя колотило денно и нощно, разбивая в пух и прах творческое воображение соседей.
Надо сказать «москалей» на студии «местные» мастера чтили не больно-то. И учиться у того же Донского не рвались. А не мешало бы. К примеру.
Обходя павильоны. Донской как-то зашел на съемки к одному из местных мэтров. Увиденная безграмотность происходящего повергла Марка в шок.
— Ну, кто же так строит мизансцену! — в отчаянье простонал Донской.
Меланхолический режиссер и бровью не повел:
— Марко Сэмэнович! А я, вообще-то, безо всяких мизансцен сымаю.
Поверженный классик выскочил из студии и активизировал свой переезд в Москву, что, в конце концов, удалось.
Потихоньку начала переезжать в столицу и молодежь. Чухраю Донской даже купил костюм, чтобы тот мог предстать перед московским начальством «в пристойном виде».
В Москве и состоялось чухраевское Начало.
Всегда заманчиво примкнуть к чьей-то прославленной, почти канонизированной жизни. Шуршит в подкорке тщеславная надежда: вдруг исследователи творчества великого деятеля помянут и тебя. Обязательно ведь будут еще новые труды на тему: «Как начинался Чухрай?» А я тут как тут. У его истоков. Может, все так и было бы, будь Гриша просто внушительным персонажем, в чью биографию я случайно забрела. Но сейчас я пишу о друге, дорогом, любимом, с которым почти полвека была рядом. Значит, мотивы иные.
И тем не менее чухраевское Начало — страница и моей жизни. Он начался — звонко и пронзительно — сегодняшней классикой: «Сорок первым». Тогда Чухрай, как сказано, приехал из Киева, где безнадежно бегал «на подхвате» у местного классика. Сейчас — смех подумать: Чухрай на побегушках у N! Ведь уж и в ту пору былинная мощь N обрисовывалась в Гришином рассказе о нем. А. П. Довженко (вот уж истинный классик!), выступая на обсуждении очередного кинотворения N, возвел очи горе и почти пропел:
— N! Это же горный орел! Он может залететь на самую высокую вершину!.. Нагадит там и улетит.
Чухрая N и к подножию своих вершин не подпускал. И уехал Гриша, оттрубивший в смертных десантных войсках все четыре военных года, в Москву.           С верой, что здесь свое кино сделает.
Летом пустовала комната моих родителей, и Гриша был там поселен для написания сценария «Сорок первого». Начались наши одержимые беседы о фильме, началась дружба.
И еще началась первая любовь моей трехлетней дочери Ксении. Не привязанность к взрослому, не детская игра. Любовь к мужчине. А он был истинным мужчиной, мужественный красавец. Любовь дочери к натуре артистической. Ведь недаром, гуляя с Гришей по нашему садовому участку, юная соблазнительница зазывно предлагала ему: «Давай поймаем звезды».
Иные бессчетные страницы киноведческих изысканий посвящены кинопоэтике «Сорок первого», режиссерским его откровениям, блистательной операторской повадке С. Урусевского. И никто уже не думает о том, сколь смел был это фильм. Сегодняшнему зрителю даже невдомек, что некогда было почти еретическим показать красивым и благородным белого офицера. Ах, не знают нынешние идеологических нравов 50-х годов. И слава Богу!
Но тогда «Сорок первый» был отважным жестом, поступком, исполненным непреклонности. И все чухраевские фильмы из этой ипостаси. Не случайно же и «Балладу о солдате» на экраны не пускали (прихоть вождя спасла) и «Чистое небо»  корежили…
Я, может, как никто другой, понимаю, какого §  мужества потребовало от Чухрая «Чистое небо» — повесть о мытарствах героя, попавшего без сознания в немецкий плен. Говорю так, потому что уже в 1995 вместе с Екатериной Вермышевой, к несчастью уже покойной, делала фильм «Герои-пасынки». Тоже повествование, документальное, о наших воинах, попавших в плен. Почти все они, бежав из неволи, стали героями Европейского Сопротивления. А, вернувшись на Родину, были отправлены этой Родиной в концлагеря и ссылки. Мы сделали этот фильм, но — в 95-м. А за двадцать лет до того сняли первую редакцию, где рассказали только о подвигах наших героев, но не о мытарствах. У пас не хватило упорства и мужества все-таки «пробить» тему. А у Чухрая хватило.
Почти полстолетия я вглядывалась в этого человека. И с дистанции, и вблизи.              И свидетельствую: он никогда не солгал. Никогда не схитрил во имя начальственных щедрот, никогда не изменил дружбе. И дом его, семья, великолепнейший клан Чухраев жили и живут по этим первозданным заповедям. Живут, осеняемые Гришей и его Ириной — прекрасной, добрейшей, неподкупной, не знающей лукавства ни в чем.
Чухраевский клан — вечная зависть и пример для моих детей и внуков. Надо же! В такой семье — и прославленный сын Павел Чухрай, и его талантливая искрометно-остроумная жена — сценарист Мария Зверева, и энергичная, обаятельная дочка Лена с мужем, известным продюсером Игорем Толстуновым, и внуки от нынешних и бывших мужей и жен — сплочены, как я сказала, в надежный клан, сплочены Ирининой добротой и Машиной мудростью. И неподкупными постулатами самого Григория Наумовича.
Поэтому из многочисленных чухраевских наград точнейшая — приз «За честь и достоинство». Сберечь обе эти добродетели было сложно отнюдь не только во времена торжества власти «двоемыслия». Смена эпохи идеологизированной временами, осиротевшими без всякой идеи, для нашего поколения — испытание не из простых. Испытание выбором, сама возможность выбора — пробный камень свободы — чревата и отрезвлением, и отступничеством.
Чухрай верил, более того, веровал в возможность праведного претворения в жизнь многих социалистических постулатов, считая преступным обращение их лишь в демагогические лозунги. Оттого кликушеское, зачастую, отречение от собственной жизни принять не мог. Для него это была тяжелая работа души. Он хотел непременного отделения зерен от плевел. Но дело тут не только в том, как это практиковалось некоторыми сверстниками: заклеймим кровавые репрессии рухнувшего строя, молится на прочие его деяния. Чухрай искал облик наиболее плодоносной формации общества.
Он даже придумал модель этого общества новых творчески-экономических отношений: вместе с ассом кинопроизводства Владимиром Александровичем Познером (отцом прославленного ныне телепублициста) создал «экспериментальную студию при «Мосфильме». В. А. Познер, большую часть жизни проживший и проработавший в зарубежной киноиндустрии, помог Чухраю создать схему работ, где деньги студии «не спускались сверху», а зарабатывались достойным творчеством с выгодой для государства и для творческого коллектива. Будучи экономически малограмотной, не берусь входить в детали организации процесса. Знаю только, что студия работала успешно и создала немало замечательных картин. Но, увы! Принцип ее не совпадал с прописями советского кинопроизводства, чего было вполне достаточно, чтобы студию прикрыли.
Чухрай был в отчаянии. Тогда и начались его инфарктные муки. Ведь студии он пожертвовал не только силы, бессонные ночи и дни сражений с начальством, он отдал ей самые бесценные годы своего творчества.
Мало кто из художников готов на такую жертву: отказ от собственного сочинения ради чужого. Чухрай мог. Как и мог коленопреклоненно (только в этом случае!) восхищаться чужим шедевром.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44