Тексты пьес

«На тахте без подушки безжизненно лежала Катя. Она не пошевелилась, даже услышав, как я вошла. Сочась из-под очков, по ее щекам текли слезы.
Мы долго молчали, я решилась:
— Вы расстались с Тепгизом?
Она не ответила, только слезы обильнее хлынули из-под очков. Снова повисла тишина. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг она произнесла еле слышно:
Тебе правились мои синие туфли. Возьми. И черпобурый жакет. Тебе он нравился.
Ты о чем? — не поняла я.
Мне ничего не нужно. Мне больше ничего не нужно.
Что тут скажешь, трагедия обрела довольно странный оборот. И будь это не Катя, я, наверное, не удержалась, хихикнула бы. Когда со мной случалось подобное, меня меньше всего посещали мысли о завещательной раздаче имущества. Но Катин «конец света» был искренним отрешением от всего земного. И все-таки я сказала:
— Несешь какую-то чушь Скажи лучше, что произошло.
Она сказала, по-прежнему не шевелясь, не открывая глаз:
Он позвонил и сказал, что мы расстаемся. Что он сделал выбор: он не может их оставить. Как жестоко, как бесчеловечно — позвонить.
Ну что ж, Катуля, когда-нибудь это случается.
Но — позвонить! Он даже не прилетел для последнего разговора.
Случается, уходят и даже не звонят. Неизвестно, что хуже. Такие уж мы с тобой невезучие, дружок.
Тут она судорожно всхлипнула:
Но я-то все равно люблю его. Я, как чеховская Маша, люблю его со всей грузинской суетой, с его девочками…
Насчет грузинской суеты у Чехова указаний
нет. — Я попробовала вызвать ее улыбку. Она не приняла моих попыток:
Но девочки, вершининские девочки есть. — И без перехода: — Сделай милость, дорогая. Сделай милость, поезжай в Тбилиси. Посмотри на него,
пойми, что произошло. Ведь что-то произошло, пожалуйста, умоляю.
Что произошло, что произошло… Разве не ясно? Что тут выяснять? Да и захочет ли Тенгиз обсуждать со мной столь личное? О, почему, когда дело  касается нас самих, самые очевидные вещи кажутся непостижимыми.
Я ведь тоже терзала себя бесконечными «почему».
Но отчаяние Кати было столь неподдельным, что я сказала:
— Хорошо. Попробую договориться о командировке. В крайнем случае, возьму за свой счет.

Стол был прекрасен. Нигде, кроме Грузии, не являлась мне эта манера — накрывая стол для пиршества, ставить кушанья одно на другое. Нигде не приходило в голову, как важно сочетание колорита поданных яств, но уже в начале застолья, едва я плотоядно воскликнула: «Вкуснота! Пища царей!», Тенгиз деликатно переадресовал мое внимание.
— А цветовая гамма? Ты знаешь, генацвале, какое чувство должен вызывать настоящий стол? Ты не знаешь. Это чувство, будто ты идешь по картинной галерее. Тут светотень Рембрандта, тут пурпур Тициана, тут клубящийся воздух импрессионистов. И все рядом. И ничто не спорит с соседом. Только тогда это настоящий стол. Ты поняла?
Я прошествовала взглядом по длинному столу, установленному в просторной мастерской Хоравы. Золотые распятия цыплят табака, тяжесть кардинальской сутаны, одевшей красные перцы, розовые холмы сациви, удивленные глаза баклажанных ломтиков, глядящие из жидкой меди лоснящихся соусов, выходили мне навстречу. Их цвета двоились и троились на ярких холстах, обнимавших по периметру пространство. Холсты были на стенах, стояли на полу, прислонялись к стенам.
Странно: кощунственная, казалось бы, близость искусства и пира пребывала в кровном родстве.
Над столом простерся приветливый запах трав. Тархун, кинза, зеленый лук, укроп, соединив ароматы, выдыхали их в лицо сидящим.
А еще выше, над цветом и запахом, стоял звук. Точнее — множество звуков, сплоченных в непостижимом порядке мужского многоголосья, гортанного и протяжного. Чудо грузинского пения, которого тоже не услышишь в наших краях.
Ну, как впечатление? — осведомился у меня сосед, маленький юркий человечек в жилетке, надетой поверх национальной рубахи с высоким воротом.
Потрясающе! — честно призналась я.
Так ведь это — Тенгиз Хорава! Кто такой Тенгиз Хорава? Бог! Царь! Галактика! — И вдруг, сменив тон, сосед доверчиво зашептал: — Вчера один
человек пригласил. Сказал: именины. А что было? Какой стол? Похороны по четвертому разряду: покойник сам себя несет.
Он тут же врезался в очередной такт песнопения, будто не отвлекался.
Песня кончилась, Тенгиз поднял бокал для произнесения очередного тоста. Тост был уж не помню, каким по счету. Помню только — шуточным.
Он был все время весел, Тенгиз Хорава. И когда приехал за мной в гостиницу, чтобы повозить, показать город и таскал по друзьям, где всякий раз накрывался стол и гудели пиршества.
Как же я смогу рассказать об этом Кате? Ведь где-то за тридевять земель, упав навзничь на тахту, лежала Катя, и слезы беззвучно текли из-под очков. Наверное, она думала, что и Тенгиза застану в таком же горе. Она еще терзалась: что случилось, что случилось?..
Плыли лица, плыли голоса, плыло время.
— Кажется, перебираю, — сообщила я вслух.
Сосед вскочил и завертелся в тесном пространстве между мной и каким-то художником, мне его представляли.
Да что вы! Только начали. Хорошо сидим.
Слишком долго, — пожаловалась я.
Это долго? Это долго? Вот один раз мы пировали три дня, и никто ни разу не встал из-за стола!
Как это?
Если бы кто-нибудь встал, он бы умер.
В глазах присутствующих женщин.
Сосед хохотал и суетился. Мне почему-то казалось, что он должен быть в котелке и с сигарой. С чего бы такое? Черт его знает, но котелок и сигара обязательны, они даже виделись.
Каких присутствующих женщин? Нет, кроме меня, за столом никаких женщин. Хозяйка и девочки только бесшумно возникают, чтобы убрать опустошенное блюдо. Возникают и сникают. Нет, так не говорится. Исчезают.
У Тенгиза вполне милая жена. Улыбчивая. Хорошее среднерусское лицо. Хотя грузинка. Катя говорила, что грузинка. Вот и по-русски говорит с акцентом. Акцент вполне приятен. И вообще вполне. Кате она мерещилась матриархальным чудищем. «Тенгиз никогда о ней не говорит. И когда я была в Тбилиси, нас не познакомил». «Катуля, ну зачем ему вас знакомить? Зачем тебе эти лицемерные взаимовежливости?»
А вот девочки двухсотпроцентные грузинки.   И тоже милые вполне. Воспитанные, но не зажатые. Ох, Катя, Катя, как же все это тебе рассказывать?..
Плыли лица, плыли голоса, плыло время. Душно, чертовски душно. Я вышла на открытую галерею.
Солнце уже упало за зубчатый заборчик зданий на той стороне реки. Света с собой не забрало. Небо желтое, и Кура желтая, фыркая, дыбится. А здания плоские, черные, вырезаны из черной бумаги и приклеены к небу. Как говорится, такой бы пейзаж, да с любимым мужчиной.
Тенгиз вышел на галерею, тронул меня за плечо:
Я вижу. Важа совсем замучил вас.
Какой Важа?
Ваш сосед по столу, Важа Тушмалишвили. Знаете, кто это? Это великий чеканщик. Его работы экспонируются по всему миру. Правда, самого
его никуда не выпускают. Слишком много говорит. И все не то, что полагается.
Я хотела было сказать, что неплохо бы посмотреть работы Важа, но не успела. Тенгиз резко прижал меня к себе и с болью, которую не пытался скрывать, выдохнул:
Как мне плохо, Ксаночка, как мне плохо. Я не могу жить без Кати и с ней быть не могу. Я погибаю, просто погибаю. И не знаю, что делать… Как
она?
Плачет.
Бедная моя, милая моя…
Вы бы в Москву слетали, хоть поговорили бы…
Нет, нет, нельзя. Нам обоим будет только хуже. Я решил. И сказал дома. Русико ведь все понимала. Я сказал, что — все. Нужно быть мужчиной.
— Наверное, вы правы. Мужчины так и считают. Только женщинам это трудно принять».
Зато и мужчины и женщины понимали своеобразие ее режиссерского мастерства. Самые крупные литераторы стремились работать с ней.
Звонок в редакцию — не диковинка. Может быть, это был сороковой звонок в тот день. И может быть, у Екатерины Павловны голос был уже достаточно усталый, когда она в очередной раз сказала в трубку.-
Да. Это мы делали передачу «Чаплин и музыка».
Во-первых, я хочу поздравить вас и поблагодарить за удовольствие, — ответила трубка, — а, во-вторых, первый раз в жизни хочу попроситься
в соавторы. Давайте сделаем передачу «Пикассо и музыка». Это говорит Эренбург.
Сегодняшним поколениям это имя мало что говорит. Но в те годы…
При всех претензиях, по большей части справедливых, которые может предъявить ему история отечественной литературы, да и социальная история, Илья Эренбург был фигурой значимой, знаковой. Одаренный литератор. Влиятельный деятель международного антифашистского движения. А главное — человек пронзительного ума, каких встречаешь крайне редко.
А уж в дни войны!.. Два голоса воспринимались почти как глас Небес: Юрия Левитана, о чем уже поминала, и печатный «голос» Эренбурга. Помню, на фронте существовал даже неписаный закон: «Статьи Эренбурга в газетах на раскурку не пускать». И это не было приказом свыше. Солдаты сами так решили. Не зря же Эренбург был объявлен Гитлером одним из «главных врагов Третьего рейха».
Оттого предложение Эренбурга Кате «попроситься в соавторы» было воспринято радийной братией как предложение руки и сердца коронованной особы, адресованное рядовому подданому.
Почтение, оказываемое Кате титулованными особами от искусства, наблюдала я многократно.
Жила Екатерина Павловна в доме на углу Пушкинской площади. Дом этот знала «вся Москва», ибо там располагалось ВТО — Всероссийское театральное общество. Дом актера, выпестованный искусными и бескорыстными руками ее директора                   А. М. Эскина, чье дело ныне с величавой сердечностью и мудростью продолжила его дочь Маргарита Эскина.
Дом и его директора нежно почитала московская творческая общественность.           А уж ресторан ВТО!.. Пристанище друзей и сердец, да и только.
По «территориально-производственному признаку» (следуя советской терминологии) Катя в ресторане Дома актера была частым гостем. И мы при ней.
Однажды большой компанией, ведомой Екатериной Павловной, мы пришли отужинать. Случилось так, что одновременно с нашим табунком в зал вошли Леонид Осипович Утесов и Иосиф Леонидович Прут. И вмиг с разных столиков раздались аплодисменты.
Леонид Осипович величаво воздел руку, снисходительно пробасил:

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44